Complexity: «План D накануне» Ноама Веневетинова

Продолжая, текст за текстом, читатель лучше понимает, что его по-настоящему тревожит.

В какой-то момент скука рискует стать всеобъемлющей и разрастись до отторжения.

Человек нуждается в обновлении впечатлений, и старый нарратив необходимо облечь в более изощренную форму.

Возможно, в первый раз она покажется сложной.

"План D накануне" представляет собой нелинейное повествование с большим числом персонажей, участвующих в подспудной и явной борьбе за переустройство мира, следы которой часто оказываются ложными, и читателю предстоит разобраться в клубке интриг, растянувшихся на шестьсот (на самом деле больше) лет. Обстоятельный обзор рискует превратиться в отдельное художественное произведение, а попытка описать его одним предложением возможна только в том случае, если вас не пугают конструкции прустовского масштаба.

У "План D накануне" нет аналогов, кроме как в великой библиотеке вымышленных книг, на которые писал рецензии Хорхе Луис Борхес.

Более высокая инструкция для определения количества и связи возможных взаимодействий, чем "План D накануне", пока отсутствует.

После прочтения романа и попытки разложить его на составляющие становится понятно, как одновременно легко и сложно оперировать всем нам знакомыми понятиями, такими как "сюжет", "персонажи", "стиль". Настолько инопланетно-странно они выглядят рядом с ним, что невольно может возникнуть вопрос, чего мы вообще ждем от литературного произведения и почему некоторые люди могут не то что читать, но даже получать удовольствие от столь нетрадиционной манеры повествования. Настолько ново нам это кажется; словно мы в первый раз открыли книгу.

Эффект новизны может быть гармоничным, а может — радикально негативным или позитивным, после чего на другие произведения искусства ты смотришь совсем иначе.

При попытке определить сильные и слабые стороны в "Плане D накануне", приходишь к осознанию, что многие характеристики, представленные в качестве достоинств, немалым количеством читателей будут восприняты ровно наоборот, и можно произвольно менять их местами по своему усмотрению.

Утверждение, что "План D накануне" Ноама Веневетинова — самый сложный роман в русской литературе и один из самых сложных в мировой, может показаться очень громким заявлением про дебют автора, о котором мы не знаем ровным счетом ничего, но очень интересно было бы посмотреть в глаза человеку, который с этим не согласится.

Экспериментальную литературу непросто критиковать аргументированно, сложноустроенную экспериментальную — непросто вдвойне. Это обусловлено разными факторами, но самый значимый из них заключается в том, что необходимо как минимум понять, с какой целью было решено повествовать подобным образом? Может быть, это продиктовано необходимостью некой заложенной в содержании концепции? Или так достигается наибольшая связь читателя и персонажа, когда текст буквально дефрагментируется под воздействием восприятия его действующих лиц? Если с экспериментальностью все более-менее понятно, то с этой то и дело возникающей требовательностью к читателю дела обстоят несколько менее очевидно. По большей части то или иное произведение называют сложным в оценочном смысле, но в данном случае оно используется больше как синоним многосоставности элементов прозы и деавтоматизации восприятия.

Произведение с большим количеством персонажей, где все друг с другом связаны, находятся в теплых или, чаще всего, во враждебных отношениях, всем что-то друг от друга нужно, а решить проблемы такого клубка интриг, дел и дружбы практически не представляется возможным — имеет "сложные связи персонажей".

Произведение, где читателю необходимо разбираться в хронологических фактах и выстраивать нарушенную линию повествования, части которого разбросаны по неочевидному принципу — имеет "сложную структуру".

О большинстве таких романов принято говорить, что к ним нужна подготовка.

Несмотря на это, вряд ли стоит исходить из утверждения, что для той или иной книги необходима длинная читательская история. Минимальный опыт чтения, факт, что ты знаешь, с какой стороны держать книгу, само умение читать — безусловно. Но вы никогда не сумеете измерить свою подготовленность перед тем, как открыть условный "Улисс", о котором Набоков говорил: "одна из самых ясных книг". Культ сложности, выстроенный вокруг "Улисса", скорее повредил ему, чем оказал услугу. Тот факт, что определенная доля читателей ответственнее подошла к вопросу, нисколько не купирует разбитые читательские надежды, для которых "Улисс" — роман, что невозможно понять без комментариев и десятков прочитанных книг.

Во-первых, любая подготовка будет тщетна. Если попытаться вообразить список предварительного чтения, то, вероятно, это будет каталог формально изощренных произведений, канон т.н. "модернизма" и "постмодернизма", но единственное, что вы возьмете из него — мнимую уверенность, что больше вас ничего не удивит и не сумеет запутать.

Во-вторых, роман не обязан вам нравиться. Авторы экспериментальной литературы и новаторы чаще всего вынуждены быть аутсайдерами, в лучшем случае нашедшими свой небольшой круг читателей и изменившими литературу ближе к моменту собственной старости, в худшем — «несчастными людьми», обнаружившими себя в полном одиночестве. Как ни странно, творение Веневетинова полно доверия к своему читателю, несмотря на всю его безжалостность.

Террор ХIX века, атомные бомбардировки Японии, Нюрнбергский процесс, становление дома Романовых, расследование смерти Бруно Шульца, эффект памяти в концентрационных лагерях; сага о людях, нациях и эпохах, о борьбе тайных обществ против фашизма, сатиры против религии, анархизма против капитализма. "План D накануне" — тематический ответ системе мира, в которой властвует черный юмор, и интонационный ответ американской постмодернистской прозе ХХ века — переносит героев разбойничьих романов эпохи Фридриха Шиллера и Вальтера Скотта в реальность философии структурализма и методов монтажа, существовавших до появления звукового кино.
Каторжники, царские офицеры, сумасшедшие, полубоги, криптоархеологи, судьи Нюрнберга — эта история для вас.

С одной стороны, в списке целевой аудитории есть двойная ирония, с другой, если вы читаете это эссе уже после прочтения романа, то поймете, что к перечисленным категориям напрямую относится большинство персонажей самого произведения. Уже в самой аннотации используется излюбленный Веневетиновым прием — каталогизация (в данном случае исторических событий); кроме того, сразу за историческими событиями следуют подсказки для фокусировки на тексте и как желательно его читать, хотя замаскированы они под рекламный анонс "для своих". Маловероятно, что аннотацию писал сам Веневетинов, но тем интереснее получилось: возможно, сам того не ведая, ее автор распространил один из смыслов художественного содержания.

Колоссально разветвленный сюжет, за каждой ветвью-линией которого постоянно нужно следить, но при первом и, вероятно, даже при втором прочтении уследить за всеми у вас просто не получится, как и внятно пересказать произошедшее. На то есть несколько причин.

Открывающая сцена с представлением персонажа отсутствует — мы начинаем не то что в гуще событий, а скорее на перекрестке, где на наших глазах происходят фокусы монтажа. Нас встречает человек, проникающий рукой кому-то под панталоны от House of Worth (его зовут Гавриил Вуковар), потом вагинальный секрет сравнивается со всем мирозданием, а потом у героя случается преждевременное семяизвержение и вслед за ним, возможно, размышление о собственном эякуляте и предвечном бульоне. Сгорая от стыда, он в спешке ретируется и неизвестно, где он находился, посреди каких декораций, какое было время, мы видим только подвешенные мысли и очень странный поток сознания, который прерывается на следующем абзаце хаосом улицы; примерно через сто семьдесят страниц (с. 177 — первое издание романа) мы находим исходник сцены и более или менее понимаем, что с нашим персонажем произошло и как он оказался в самом начале: "он почему-то задумался о визуальном содержании, понял, что сейчас, возможно, происходит некий непременно интеллектуальный монтаж, скорее прогнал от себя эту мысль…" — это ключевой момент, потому что связующие нити меж этими двумя сценами настолько тонкие, что мы могли просто не заметить — монтаж в мыслях персонажа на самом деле имеет прямую связь с используемым художественным приемом. Во второй сцене, в свою очередь, нет никаких намеков на первый абзац начала книги, кроме упоминания панталон. Подобные связи вполне могут оказаться ложными — важно учитывать сам принцип всеобщей взаимосвязанности, которая может легко ввести нас в заблуждение, указывая на ложные ходы. Синие занавески, конечно, могут быть просто синими занавесками — в другом романе, возможно, но Веневетинов наслаждается тем, что абсолютно любой предмет, любой элемент может быть если не символическим объектом, то некой частной деталью, благодаря которой можно распространить свое понимание на большое целое. Гавриил Вуковар — персонаж, в эпизодах которого мы постоянно видим упоминание нарративов, так что логично предположить, что монтаж был произведен, и по такой детали; так художники проводят параллели между розой, губами и пламенем на основании красного цвета (но наличие такой связи не означает ее истинность; мы, параллельно с этим, не признаем, что губы — это розы; шаблоны делают историю, но в мире, где все искусство может быть претворено в реальность, они могут ее искривлять — пустим стрелу времени в будущее).

Затеряться тут будет очень легко, потому что буря сцен, декораций и статистов (неизвестно, живые ли это люди, или же буквально статисты из допотопной кинохроники) сразу же сбивает нас с ног.

Открывающая сцена не знакомит с персонажами, но в очень экстравагантной форме демонстрирует нам действующий мир, работающий на следующих технических принципах:

● вездесущий монтаж; первое время вас будет терзать вопрос о линейности повествования и о последовательности параллельно идущих линий персонажей, пока вы не поймете, что в следующем сегменте текста вы переместились в другую временную ветвь, в другую среду — название первой части романа напрямую отсылает к "Монтажу аттракционов" Сергея Эйзенштейна;

● водопады новой информации, которая, с одной стороны, важна, с другой — затемняет понимание, ведь ее истинная ценность может быть раскрыта позднее, а может оказаться запоздалым ответом на вопрос, возникший сотню страниц назад;

Стоит немного объяснить, как в романе используется монтаж. В большинстве произведений с подобной техникой, монтаж сцен, когда в самом начале нам демонстрируют концовку или же горячую фазу истории, зачастую может применяться именно в качестве крючка, завлекающего читателя/зрителя, либо для того, чтобы рассказать простую историю с зависшем на постоянной основе вопросом: "если это было, то что в связи с этим точно случится?"

В "Плане D накануне" монтаж на несколько порядков радикальнее. Начиная с того, что смонтированы могут быть мысли персонажа, переброшенные через историю в условные начало, середину, конец, пока сам он находится в совершенно иной точке сюжета, и мы, возможно, с ним даже до сих пор не познакомились. Это может быть и временной монтаж, когда герои одновременно пересекаются на разных слоях повествования, и мы не знаем, где они сейчас — в прошлом, будущем или "настоящем".

Если попытаться применить монтаж романа на практике кино, то у вас, вероятнее всего, получится фильм с многократным использованием двойной, тройной и более экспозиций в кадрах, или же что-то похожее на экранизацию комикса "Здесь" Ричарда Макгуайра, но с полным отсутствием указаний на хронологию происходящего.

Используя прием, как будто наследующий 10-й главе "Улисса", "Плана D накануне" доводит его до метафизическо-нейросеточного абсолюта, и демонстрирует осознание самими персонажами того, что с ними происходит. Эта дополнительная странность становится ясна не сразу. Но факт остается фактом — если персонаж попадает в монтаж, то скорее всего он знает, что прямо сейчас происходит какой-то монтаж. Это может создавать дополнительную сложность: герой сидит в саду, пока вокруг цветут растения Латинской Америки, крестный ход идет через нее, оказываясь в мифообразном городе Солькурске, персонажи говорят друг с другом, не замечая ничего — смены времен, эпох и сфабрикованных кем-то для них декораций, потому что для них это сродни обыденности, и какое-то внутреннее объяснение базовым происшествиям на страницах книги выглядело бы так же чужеродно, как на страницах русского классического романа — объяснение дворянских приличий и нравов.

Сразу затем монтажные склейки знакомят нас с тремя другими персонажами — Готфридом Невшательским, Герардиной Неубау и Готлибом Салемом. Почти все они будут изначально представлены одними только инициалами — буквой Г., и высока вероятность, что вы далеко не сразу, не со второго, и, может, даже не с третьего раза сумеете различить их. Из всех решений Веневетинова, это, возможно, покажется вам наиболее спорным.

Редактор романа Андрей Н. И. Петров писал в своей статье, что данное решение продиктовано желанием автора как можно ближе подвести читателя к персонажам, чтобы он учился распознавать их по характеру и манере поведения, а не по имени. Решение невероятно логичное со стороны, и совершенно обескураживающее, если вы прочитали хотя бы страниц пятьдесят-сто. Возможно, вы сумеете различать их безошибочно только на третьем-четвертом прочтении. Но что делать до этого? Само движение сюжета и движение персонажей больше будет напоминать перемещение каких-то идей, условных знаков, что жонглируют фракталами и символами, движущимися по разветвляющемуся повествованию. Эти люди, сокрытые за инициалами, затемнены и словно от кого-то прячутся. Здесь кто-нибудь мог бы подумать, что сам по себе роман — нечто из разряда theory fiction или философского романа, но это не так. Людей вы все-таки найдете.

Простых персонажей в "Плане D накануне" попросту нет, а если и есть, то они ничем не отличаются от многочисленных заговорщиков, космических масштабов манипуляторов, воскрешенных масонов, демиургов, бабки Гитлера, его двойников и прочих странных личностей, которые, так уж получилось, будут знать больше читателя. Стоит отдать должное автору, ведь нужно обладать определенной смелостью, чтобы сберечь субъектность собственного текста и не поддаться слабости, погрузив неофита в этот неведомый мир постепенно, все объясняя и раскладывая по полкам, проводя от психиатрической лечебницы к буддистскому просветлению со всеми необходимыми читателю остановками. Сделай Веневетинов так, книга бы выглядела совершенно иначе.

"Радуга тяготения" Пинчона, с которой, безусловно, роман будут сравнивать, в этом плане куда более снисходительна — даже если мы вдруг умудрились проморгать сюжет, то у нас остается два спасательных круга — персонажи и внутренняя система мотивов и символов, за которые мы можем держаться; даже не совсем понимая происходящее, говоря себе, что "я же и не должен сейчас ничего понимать", читатель хотя бы получает от Пинчона раскрытие персонажей и их характеров, и даже этого нам достаточно; в случае с "Планом D накануне" вас не будет оставлять вопрос: за что мне держаться?

"План D накануне" — это роман, события и лица в котором намеренно зашифрованы. Возможно, он даст вам ответы на некоторые вопросы бытия, возможно, проведет по ложному следу. Вы не должны этого знать, информация в нем — не для вас. С точки зрения сюжета это уже колоссальный спойлер. Тот, кто зашифровал роман, явно не хочет, чтобы вы двигались через него. Но кто это сделал?

По сюжету, частный сыщик Л.К., еще один лист на ветви рода Новые Замки, которые представляют собой, ни много, ни мало — одних из главных закулисных властителей мира, — решает раскрыть масштабный заговор, направленный на подготовку т.н. плана D. Почему он хочет это сделать? Скрыть следы заговора своей семьи? Вряд ли, если Л.К. и является сторонником Новых Замков, то он тщательно скрывает это даже от самого себя. Порвать со своей семьей и наследственностью? Возможно. Или же наоборот, понять, почему его семья такая, и чьим потомком он является? Ответов будет много, и правильный либо один, либо все сразу, либо от каждого понемногу. Ясно одно — главная цель Л.К. составить свою версию событий, что и порождает монолит Complexity перед вами.

Метароманная природа произведения несомненна, однако нуждается в ряде оговорок. Во-первых, если все происходящее результаты расследования Л.К., то зачем ему понадобилось их шифровать? Возможно, это сделал не он, а кто-то из Новых Замков, непосредственно заинтересованный в предотвращении своего разоблачения. Но, отвлекаясь от членов рода, перебирая подозреваемых, мы можем выделить три линии сил, действующих в романе и способных влиять на его содержание на всех уровнях:

— боготворческая (она же демиургическая): художники, философы, некие агенты и, вероятно, боги, которые напрямую влияют на мир и перекраивают его (основными представителями которых являются НОРДы и их Фабрика);

— путешественники во времени, в числе коих числятся довольно театральные личности, возникающие в повествовании, как подставные актеры в импровизированном спектакле;

— преобразователи монтажа, к которым следует отнести и Л.К., пытающегося расшифровать план; он собирает улики, постоянно сталкиваясь с многотомными библиотеками, где в ряду книг замечает знакомые ему имена; многих фактов достаточно, чтобы предположить, что главным героем повествования является именно он.

Хотя в его тени может скрываться и управлять всем другой скрытый за инициалами персонаж. Как мы знаем из дифференциации звуков, у глухой «К» есть звонка пара «Г».

Далеко не факт, что каждая из этих сил на фундаментальном уровне противостоит другой — правильнее было бы сказать, что это аспекты повествования и мира романа, к которым вынуждены прибегать протагонисты и антагонисты, вот только повелевают ими так, как если бы литературный персонаж любой другой книги, осознавал, что дальнейшее можно перекроить, переписать, подделать или же изменить под влиянием своего творческого Я. Книжный продавец-обозреватель, знающий будущее еще не повзрослевших писателей, торопится написать их биографию (возможно, чтобы этого не успел сделать кто-то другой, подделав истину) и распространяет фальшивые, неправильные и мистические экземпляры книг, воздействуя на самих читателей и убивая их; Сальвадор Дали, превращающий Хитровскую площадь в сюрреалистичное полотно, растапливая дома, развеивает метелью спешащих арестовать его сотрудников НКВД; Жиль Делез, крутящийся на дне колодца двора Дома на Набережой, и ставящий повествование с рельс линейности на безрельсовые, бесконечные тоннели ризомы. Все это — лишь некий минимум, но целью данного эссе не стоит разбирать акторов так, как это делает Л.К.

Л.К. борется не только с хаосом жизни, он вынужден вступить в противостояние с заговорщиками, последствиями заговоров, архитекторами реальности (философами, художниками, писателями) и — последствиями творений этих архитекторов.

При написании прозы применяются разбросанные вещи и реперные точки повседневности: улицы, темные окна, череда тщательно подсчитанных фонарей, что будут мгновенно сняты памятью вместе со "случайным" прохожим. Но что, если бы замыслы писателя действовали въяве, убивая, преобразуя, возвышая, унижая — так, словно это магический фолиант, но не со списком заклинаний, а неким альтернативным миром размером с целую улицу, которая вытесняет собой некую "подлинную реальность"? Для романа довольно типично, что персонажи могут попасть на поля сражений "Войны и мира", или же наоборот — творение Толстого перевернет положение дел в истории. Подобные книги в общем русле библиотек фальсификаций окружают Л.К. и запутывают постоянным подлогом. Судя по всему, именно благодаря ему мы узнаем, что некие неизвестные путешественники во времени (или же агенты новой истории) собираются переписать первоначала, в какой-то момент они даже тянут жребий, кто будет играть Иисуса, а кто остальных причастных к нему персонажей; другие буду известны под странными инициалами, ГД4, Я20, КХ1, МАШ1, ДВ1 и проч. — их предстоит расшифровать самостоятельно или надеяться, что кто-то из обладателей случайно проговорится; довольно очевидны Доротея Виманн и Мария Анна Шикльгрубер — одни из тех, кто, вероятно, пытается повлиять из будущего на агентов влияния прошлого.

ГД4: Шляпу сними.

Я20: В связи с чем?

ГД4: Я так понял, ты разделался с мостом.

Я20: Как, интересно знать, ты это понял? Мы же оба были здесь.

ГД4: Я видел, что ты выходил.

Я20: Скрытая кинокамера?

Четверо в подземелье всё куда-то идут.

МАШ1: Тут такое дело, какая-то шапка с кисточкой пристала к подолу.

ДВ1: С кисточкой? Не с шарообразным украшением…

МАШ1: А, нет, показалось.

КХ1: Так мы ищем цвергов?

МАШ1: Хуергов.

Некоторое время идут молча.

КХ1 (обращаясь к фЭ1): Это у вас хрустят колени?

МАШ1: Кто-то сзади пристроился.

Он останавливается и делает несколько па из твиста.

МАШ1: Без окурков?!

ДВ1: Похоже...

Сценарий театрального представления, однако, не увенчался успехом — один из концов света точно был сорван. Зачем им это понадобилось? Кроется ли причина в творческой интерпретации какого-то таинственного текста? Или же написанная неким божеством книга просто-напросто подчинила человеческие сущности (именно сущностями они для нас и остаются (под слоем наведенной секретности)) для претворения плана? Подготовка к нему и реализация тщательно зашифрована — самими его участниками, людьми, его предотвращавшими (мы помним, что написанная пьеса действует так, будто писали ее на физических струнах — ответить на это можно лишь схожим по силе искусством), возможно, невольными причастными из других сфер (здесь — шифр ненамеренный) и непосредственно самим Л.К., упорно ищущим информацию и улики.

В мире Веневетинова герои "Улисса" Леопольд Блум и Стивен Дедал каждую главу понимали бы, что сейчас они попали в иной стиль.

Один сорванный конец света вовсе не означает, что свету не придет конец.

Мир "Плана D накануне" — это мир, на задворках которого случилась катастрофа, сравнимая с Апокалипсисом, и тяжелое ощущение разлито по страницам книги; Апокалипсис случился, но никто его не заметил — возможно, здесь постарался кто-то из агентов, вымарав всю информацию, возможно, те, что изменили ход истории. Видимый нам сюжет начинается на рубеже XIX-XX веков и должен, по законам детектива, завершиться в Нюрнберге, когда Л.К. выступает на стороне обвинения (на самом деле он просто счел удачным суд над американским президентом (альтернативный Нюрнбергский процесс), чтобы сказать финальную речь детектива перед действующими лицами, причастными к преступлению, и обличить виновного), а над его доказательствами и суждениями посмеиваются, будто он изобрел машину времени. Машину, может, и не изобрели, но принцип поворота стрелы времени кто-то украл, активно им пользовался, и, вероятно, на общем фоне узкому кругу лиц стала известна технология.

Поэтому сюжет не заканчивается в Нюрнберге в 40-х, а перетекает в СССР 70-х и после на некоторое время даже заглядывает в будущее, показывая, что оно есть, вновь парадоксально оттеняя случившийся когда-то конец.

В конце книги даже можно обнаружить приложение с названием мест действия и привязанных к ним дат.

Путешествия во времени — сложный вопрос этого текста. Почему они происходят, станет ясно: как минимум одно объяснение содержится на страницах романа, но, вероятнее всего, оно не единственное. Главная задача, которую ставит Веневетинов, убрав какие-либо маркеры и указатели на время действия — создание условности времени как такового. Вполне вероятно, что если мы читаем о расследовании Л.К., зашифрованном от недоброжелателей, полностью скрывающем имена и события, чтобы те не смогли переписать историю, обрушение понимания времени как стройного порядка от прошлого к будущему — очередной из таких приемов, а приложение в конце книги — подсказка, что за чем следует.

Представьте, что у нас есть два персонажа, каждый со своим сюжетом, но в определенный момент они столкнулись в одной точке и пошли после этого дальше. Однако сразу затем вы читаете о событиях, скажем, пятигодичной давности — но какая странность, в действительности в моменте "пять лет назад" персонаж выглядит ничуть не моложе, а напротив, старше, и встречается с персонажем, с которым, согласно времени, ему только предстоит пересечься.

Синяя линия — то, что мы называем "реальным временем", условно подлинным временем действия (скажем, это будут 1897-1979 годы — заметим, что вся схема условна и направлена в первую очередь на демонстрацию принципа); Л.К. впервые сталкивается с П.Н.З. (зашифрованное имя персонажа или персонажей).

Красная линия — второй временной слой, некое прошлое; на схеме мы можем увидеть, что П.Н.З столкнулся с Л.К. во второй раз, но в совершенно ином промежутке пространственно-временного континуума, ДО момента их первой встречи, при этом каждый успел посетить другого до предначертанного времени.

Зеленая линия — ставящая под сомнение "реальность" синей и "будущее-прошлое" красной.

В свете этого можно задаться простым вопросом: как должно функционировать время там, где само пространство повествования — ветвистая корневая система из кротовьих нор, не имеющая в привычном нам понимании начала и конца? Будет ли уместно вообще говорить о таких категориях, как "начало" или "конец" там, где персонажи влияют друг на друга сквозь время? Будет ли по-настоящему "прошлым" промежуток эпохи для сущности, что переместилась жить в глубокую допотопную эпоху? Так для чего тогда вообще нужны даты? Для порядка сцен в сыгранной пьесе и в разоблаченном заговоре.

Помимо прочего, "План D накануне" — роман о невероятной сложности истины. О том, что для ее поиска вам придется пройти через колоссальные преграды из обмана намеренного и не намеренного, из чужого незнания, бьющего подложным ключом чужих интерпретаций и мнений, так красиво замащивающих и без того зашифрованное положение дел. После расследования Л.К. род Новых Замков продолжил существовать как минимум до тридцатых годов XXI века, однако среди всех них он, несомненно, стал Last Castle. Написал ли он все сам? Иногда хочется думать, что да, но скорее всего в его замысел, в план разоблачения плана и интриг семьи в этой многовековой семейной хроники многажды вмешивались и другие, выбивая из-под ног даже призрак земли под ногами.

Веневетинов, подчеркивая беспомощность главного героя и иных персонажей перед всей интеллектуальной историей человечества, перед клубком переплетений, где много кто уже сам забыл, что стало началом, а что концом, часто использует прием каталога. Как уже упоминалось, многочисленные тома известных нам авторов или список улик могут растягиваться на целые страницы, сменяясь на каталог будущего действия и действия истории, очищая нарратив от цветов и приводя к некой непонятной, механической серости. Л.К. знает закон этого мира — творение обладает невероятной силой. Изложи он всю эту историю ясным и понятным языком, он тотчас бы воплотил план и планы, что не состоялись и не не-состоялись.

Один из лучших примеров специфического и далеко не сразу комфортного синтаксиса в романе — предложение: "Крыльцо сначала красное, а потом уже в крови, которая на белом камне словно не запекается, почить на глазах царской семьи, конечно, куда выгодней, возможно, потом причислят к лику святых" — то есть смотрящий замечает сначала признак предмета, цвет ему куда важнее того, что это кровь. Подобного рода предложения выполняют сразу несколько функций: демонстрируют нам самотворящее себя пространство, которое изменяют все, кому не лень, и фиксацию персонажей на феноменах и ноуменах, проще говоря — на идеях объектов, нежели на самом вещественном мире и самих объектах — что создает свой план.

По этой причине второй прием, что будет замечен, наверное, далеко не сразу — это неверное использование слов. Если вы читаете со словарем, то поймете это довольно быстро, но, к счастью, явление это не самое частое. В качестве примера можно привести "реноме" — слово, означающее репутацию, и один из персонажей сумел в него "завернуться". Первое, что приходит на ум — очевидная метафора. Но художественное искусство имеет реальную магическую-демиургическую силу, так что метафора это или нет, если кто-то завернулся в реноме — он в него и вправду завернулся.

Одно из самых частых восприятий постмодернизма — это трактовка его в русле отрицания любой системы и бессмысленность поиска истины за абсурдом и иронией, а все ответы, которые есть вокруг — в мгновение ока фальсифицируются и не выдерживают груза относительности. Интонационный ответ Веневетинова в том и состоит, что все эти люди, возводящие горообразные конструкции из дискурсов, нарративов и фальши, до невероятного усложняют жизнь друг друга. Слово в романе прямолинейно, метафора течения времени в некоем фрактальном измерении становится реальным течением, реальным временем и реальным путем, феномен и ноумен становятся вещью — и наоборот. Веневетинов, играя на поле т.н. постмодернизма (уже можно окончательно зачеркнуть это слово), показывает тщетность и пустоту многих любителей создавать громадные конструкции, чтобы сказать простую и всем известную вещь, которую уже опровергли, или не сказать ничего. Если трактовать это произведения в аллегорическом ключе, можно заключить, что, опровергая заговор на заговоре, которыми управляют Новые Замки, последний Замок выступил на их поле — разоблачая, он усложнил все, и заставил их же самих запутаться. В ином случае мы бы просто не смогли узнать эту историю.

План А — предвечный бульон, обещающий начало, конец, конец начала, и зарождение Complexity.

План В — двухуровневые шахматы на доске повествования многократной экспозиции.

План С — разоблачение и облечение идей в одежду вещного мира; призрак пойман подготовленным носителем.

План D — конспект, шифр, черный монолит, на обороте которого написано: "Частный сыщик с тяжестью всего мира на плечах. Его враг — сама интеллектуальная история человечества. Его единственный союзник… пепел, в котором видны следы".

Обитателям планов предстоит столкнуться с разрывом этой четвертой стены и подвергнуться воздействию четвертой силы — силы читательской интерпретации.

Скорее всего Ноам Веневетинов получал большое удовольствие, скрещивая пласты сюжета друг с другом и наводя ложные и истинные следы по каталогизированным маркерам, ему это было куда важнее, чем разговор об аллегориях и морали, которая если и присутствует — то имплицитно. Если он скрывал информацию, то, скорее всего, закопал ее не под планом с литерой D, а гораздо глубже. Искусство — для людей и про людей, мысль, проговариваемая в романе вслух одним из персонажей. Хочется думать, что сам Веневетинов в нее верит, а это эссе скорее даст отправной импульс и упростит кому-то прочтение. При всей "элитарно-сложной" форме романа — его посыл самый что ни на есть гуманистический и антиэлитарный.


Страница романа на сайте издательства.