«Дом листьев, в котором…»: литературоведческий found footage Марка Z. Данилевского

Скорее всего вы что-то знаете про «Дом листьев» Марка Z. Данилевского. Для многих этот роман не нуждается в представлении. В области интеллектуальной литературы «Дом листьев» абсолютный феномен, игнорировать который невозможно. Но если каким-то образом поезд популярности книги промчался мимо вас бесследно и незаметно, то вот краткие сведения.

С момента публикации на русском языке в 2016 году (оригинал, который писался в течение десяти лет, был опубликован в 2000 году), «Дом листьев» не покидал видных мест книжных прилавков. Многочисленные переиздания, читательская любовь, коллективное признание со стороны критиков. Фанатское творчество, где одни создают модификацию с вольной адаптацией сюжета книги для игры Doom 2, видеоэссе к которому у себя в социальной сети постит сам автор, а другие называют музыкальные группы1 в честь одного из героев. Для романа со странным сюжетом и экспериментальной версткой, обрушившаяся на него слава как минимум нетипична; подобные случаи на небосводе книжного мира сравнимы по редкости разве что с кометой Галлея.

Если вы начнете искать в сети детальный разбор «Дома листьев», то первым делом наткнетесь на перечисление маркетинговых клише с полным непониманием содержания — что вкупе с затейливой версткой и позиционированием книги как «хоррора» создало «Дому листьев» репутацию подпольного «Некрономикона». Сам же Марк Данилевский не спешил разубеждать публику.

Но у избранной стратегии оказалась и оборотная сторона. В какой-то момент у аудитории возникли справедливые подозрения, что перед ними не выдающийся новаторский труд, а фикция, которая лишь хочет таким казаться. Претензия, что в «Доме листьев» ничего не происходит, и в действительности читателя водят за нос по лабиринту, в конце которого пустота — самая частая из тех, что предъявляют роману.

В первую очередь этот роман являет собой отличный пример того, как автор способен создавать увлекательный сюжет с оглядкой на читателя, при этом не принося в жертву субъектность текста. Повествование строится вокруг загадочной «пленки Нэвидсона» — несуществующего (псевдо)документального фильма про семейный быт Уилла Нэвидсона, который пересказывает, дополняет и комментирует слепой старик Дзампано, чьи записи, в свою очередь, комментирует Джонни Труэнт — на первый взгляд обычный парень, работающий в тату-салоне, совмещающий в себе роль эксплицитного читателя и эксплицитного автора, благодаря ему мы и держим в руках текст «Дома листьев».

Нарастающие странности вокруг Уилла Нэвидсона и его семьи Дзампано воспроизводит с покадровым тщанием. Что удивительно, учитывая его слепоту и иные обстоятельства, при которых тот никак не мог увидеть пленку своими глазами. На первый взгляд перед нами классический пример фильма ужасов в жанре found footage2, что с лихвой решили обогатить ворохом академических и псевдоакадемических трактовок происходящего. Многие рецензенты романа делали упор на кинематографическую манеру повествования и пытались объяснить происходящее через аллегоризацию: весь сюжет несуществующего фильма является метафорой депрессии и кризиса отношений, что учит не забывать про ответственность за самых беззащитных из нас — детей.

Они правы настолько же, насколько прав любой кинокритик, говоря, что очередной фильм ужасов — это метафора кризиса отношений, психологической травмы или депрессии. С этим не поспоришь. Но в случае с «Домом листьев» подобный подход скорее выхолащивает роман и совершенно не учитывает его стилистическое богатство.

Трехуровневая композиция «Дома листьев» напоминает постоянно расширяющуюся от смыслов спираль с точкой притяжения в виде таинственного Дома, с которым происходит нечто странное: его размеры внутри и снаружи не совпадают, по ночам семья Нэвидсона слышит странные звуки в стенах, а вскоре и вовсе находит дверь, ведущую в предположительно бесконечную тьму лиминального пространства. На этот сюжет Дзампано наслаивает вырезки статей, интервью, эссе кинокритиков, литературоведов, философов и прочей интеллектуальной публики. Параллельно всему этому Джонни Труэнт исправляет в повествовании неточности, дополняет умолчания и поднимает из забвения недописанное — в общем-то, он сходит с ума, в какой-то мере олицетворяя читателя, который пытается понять, что всё это значит?

Ощущение связности всего со всем Данилевский поддерживает благодаря системе мотивов: вот вводится тема слепоты — Дзампано пытается описать то, что ему не дано увидеть и вскоре Уилл Нэвидсон отправляется исследовать беспросветные и постоянно расширяющиеся коридоры в свете угрозы затеряться в них навсегда; вот Джонни Труэнт вместе с товарищем в баре экспромтом создают из ничего веселую приключенческую историю, а вот уже мы, продвигаясь по сюжету, в сомнениях задаемся вопросом — не придуман ли из ничего сам Уилл Нэвидсон и его запечатленная на пленке семья слепым Дзампано… который надиктовывал содержимое кинофильма девушкам-ассистенткам?

Система мотивов в романе построена по принципу лабиринта, в котором носится эхо (см., например, стр. 120, где наглядно демонстрируется постоянная перекличка цитат и сносок, сталкивающихся друг с другом, отсылая вперед и назад по повествованию). Тема блуждающего по лабиринту Нэвидсона тут же встречает на полях аллюзию на миф о Минотавре и Тесее. В тексте книги Данилевский усиливает эффект, заставляя читателя перемещаться по ссылкам через страницы с перепутанной нумерацией, где одна и та же строчка может стать объяснением и разоблачением чего-то, помещенного относительно нее вовсе не близко. Вездесущие символы под той или иной страницей могут подсказывать читателю: читай здесь, потом перелистни сюда, и это натолкнет тебя на довольно неожиданные открытия.

Очарование «Дома листьев» заключается, помимо прочего, в интерактивном игровом опыте, который редко может предложить романная форма. Его структура с постоянными прыжками по ссылкам, перекрещивающимися объяснениями плюс нестандартная верстка — ко всему этому прилагаются фотографии, корреспонденция персонажей, документальные заметки и вырезки, — так или иначе делает читателя непосредственным участником событий, как если бы к нему в действительности попал таинственный фолиант, загадки которого сулят некие откровения.

Неудобная правда состоит в том, что подобный иммерсив может оставить вас после всего в недоумении. Оставить не с вопросом: «понял ли я смысл прочитанного?», а с вопросом: «точно ли я прочитал эту книгу?»

Начало и конец в романе условны. Во многом это ощущение возникает из-за постоянного наслоения повествований и их непрерывного чередования. В одном из эпизодов Карен (жена Уилла Нэвидсона) смотрит на компас внутри дома и обнаруживает, что стрелка не стоит на месте, пребывая в постоянном вращении. Точно так же, как герои обнаруживают фиктивность окружающего их пространства, читатель обнаруживает, что повествование разворачивается где угодно, но точно не в линейном времени (например стр. 190, где задается следующий вопрос: «Может ли дом Нэвидсона существовать вне чьего-либо восприятия?»).

Традиционный способ чтения с внимательным отслеживанием сюжетных линий и подчеркиванием каждой подозрительной детали все еще наиболее эффективен. Единственная задача автора — создать правила, по которым текст функционирует, задача читателя — эти правила обнаружить. «Дом листьев» не исключение.

Роман едва ли поддается интерпретации и высмеивает любые попытки интерпретации самого себя. Многочисленные тупиковые линии с объяснением поступков персонажей и возможного устройства дома наглядно демонстрирует нам тщетность почти любой расшифровки. Если «Дом листьев» и является метафорой чьей-либо депрессии, то не Уилла Нэвидсона, а безумного литературоведа, пожелавшего спародировать принцип академического исследования, постепенно расщепляясь в тексте как личность. Уилл Нэвидсон в этом случае — жертва.

Одна из магистральных тем романа — тема беременной темноты, пустоты, которая рождает другую пустоту. Ирреальное подполье дома семьи Нэвидсонов символизирует в том числе альтернативно-коллективное сознание, порождающее чудовищные образы. Пространство дома напрямую если не подчинено, то во всяком случае изменяется под влиянием тех, кто в нем живет. В конце концов это — ничто, вымысел, пустота — несуществующая кинопленка, комментируемая слепым Дзампано, который, даже если бы пленка существовала, не в состоянии ее увидеть. Она появилась в пустоте, явленная ему вместо зрения и переданная на комментирование Джонни Труэнту.

Вскоре Труэнт приходит к осознанию, что и сам он вторичен по отношению к тексту как таковому, что он — его порождение (стр. 347). Что персонажи, которые встречались читателю на протяжении всего повествования — кем-то выдуманы.

Пол Уэст как-то писал: «Единственный способ быть демиургом — моделировать материальный мир на основе уже имеющегося, и не намеками, а взятый крупным планом настолько, что вещи, обозначаемые словами, ощущались бы поверх слов, поверх читающих».

С Джонни Труэнтом, разумеется, что-то не так. С одной стороны, он видит галлюцинации, у него проблемы с психикой, усугубленные принятием запрещенных веществ. С другой стороны — наследственность: его мать лежит в психиатрической больнице, и Джонни ведет с ней переписку. В одном из писем, датируемых за несколько лет до того, как Джонни получит записи Дзампано (по его словам), можно найти следующее: "Д.з.а.м.п.а.н.о/ к.т.о/ т.в.о.я/ п.о.т.е.р.я". Помимо того, что здесь встречается имя слепого, которое матери Труэнта не может быть известно исходя из хронологии событий, параллели между Дзампано и самим Труэнтом достигают критического уровня совпадений.  

Разумеется, справедливо усомниться во всем этом: в повествовании Труэнта о шатании по барам со своим другом Людом, который подкатывает к случайным женщинам, а те не реагируют, когда он тычет в сторону Джонни, как будто на его месте пустота; в том, что за персонажами есть что-то кроме пустоты, когда случайная рок-группа пересказывает Труэнту… сюжет «Дома листьев» 1-го издания (читатель держит в руках 2-е), рассказывая Джонни о его собственной судьбе, двигаясь вровень с сюжетом и чуть ли не опережая его; в целостности всего, когда проваливаясь в пустоту с единственной книгой в руках, Уилл Нэвидсон обнаруживает, что эта книга — «Дом листьев», а может быть и «Дом потерь».

В конце концов, если попытаться представить, что точка света, из которой появилась вселенная, со всех сторон объятая темнотой, и есть этот книжный Демиург, то это Демиург фантазии, — кто-то, придумавший первый образ, посеявший семя (стр. 749). 

Уилл Нэвидсон. Первая вспышка в темноте, первый проблеск яркого пучка образов, явленная на всеобщее обозрение, транслируемое в камерной пустоте слепого Дзампано, который существует внутри головы Труэнта, который отказывается от роли автора, который зависим от книги больше, чем кто-либо еще. Осознающий себя как персонаж персонажа (стр. 547), Труэнт «не мог поверить своим глазам», когда увидел в руках книгу, которую сам же сопровождал примечаниями. Впрочем, этого и не нужно. Ибо вполне вероятно, что Труэнт — не кто иной, как транслятор воли Уилла Нэвидсона, тот, кто может рассказать о нем.

Об Уилле Нэвидсоне в Доме Потерь, похороненном под толщей интерпретаций и страниц — что одновременно должны запутывать и проливать свет, заставляя думать, что это вымысел, и одновременно — что это правда.