Новости изнутри эволюции

Лаудацио1 эссеисту Михаэлю Маару на церемонии вручения ему премии имени Иоганна Генриха Мерка Немецкой Академии языка и литературы за книгу: «Дýхи и искусство. Новости изнутри Волшебной горы» (Мюнхен 1995)2

Кровожадность — воистину, дамы и господа: кровожадность чужда моей душе... и все же, все же я бы взял на себя ответственность и скомандовал «Пли!», если бы мог прежде с самой пугливой, самой добросовестной тщательностью убедиться, что перед дулами винтовок не окажется никакой другой человек, никакое другое живое существо кроме — журналистов! Такое признание сделал, сто пятьдесят лет назад и даже во имя Господа, очень серьезный Кьеркегор, а на половине упомянутого временного отрезка, семьдесят пять лет назад, Карл Краус призвал его как помощника3, чтобы произнести собственное заклятие против этой наглейшей корпорации обманщиков в нашей стране, этих спекулянтов общественным мнением, этих представителей позорного ремесла, воплощающих мировое зло4 —: наступит ли когда-нибудь срок для повторения и такого высказывания? Пресловутое Semper-idem5 располагается по соседству с пошлостью, и всегда-одинаковые извлекают выгоду из того, что другие их избегают; да даже и расстрельные команды, по многим причинам, не помогут справиться с этим известным еще со времен Исайи вечным человеческим типом — «Спешит грабеж & ускоряет добыча»6 —: почему же я, приглашенный в качестве лаудатора, опять говорю о возвращении Всё-того-же, которое само в достаточной мере заботится о себе? Или я хочу, подобно упомянутым неприятным типам, всего лишь воспользоваться возможностью, чтобы, со своей стороны, вмешаться в Виттову пляску длинных журналистских колонок, по большей части демонстрирующих, увы, короткий ум, и порекомендовать современникам, для самопроверки, обратиться к некоему вояке, чей портрет украшает обложку еженедельника «Шпигель», который раздирает книги в клочья отнюдь не в метафорическом смысле и, со своей стороны (в отличие от Кьеркегора), скомандовал бы «Пли!», совершенно не задумываясь, — или вспомнить о Премии Мира7, которая если и стóит чего-то, то только как театр военных действий; так неужели я, в конечном счете, хочу высказать лишь общего плана жалобу на культурную ситуацию в Германии, ситуацию, которая, parterre и souterrain8, и без меня очевидна для всех? Какое отношение ко всему этому имеет Немецкая Академия языка и литературы? Они, эти, istae & isti9, никогда себя в ней не чувствовали как дома и, если быть точным, никогда не принадлежали к ней; правда состоит в том, что наши мысли — не их мысли, и пути наши — не их пути; иначе ситуация выглядела бы еще краше. Тем не менее, они год за годом являются к нам; и все вы, дамы и господа, будучи, к сожалению, читателями газет, видели публикуемые ими отчеты — эти ежегодные попытки более или менее комфортно для себя разделаться с Академией в сфере газетной чернухи — и потом, когда мы еще раз собирались, смотрели, действительно ли у нас настолько трясутся руки, а голова в такой мере заполнена красным вином и марципанами, чтобы мы соответствовали последнему отчету. Сегодня вы будете наблюдать за происходящим с особенным любопытством — ждать дополнительной наглой ухмылки, без которой никак не обойтись, когда коррумпированным amigos10 литературы удается обделать дельце между своими, — и грязной ухмылки, с которой сообщество зрелых мужей приблизится к молодильному источнику нынешних лауреатов премии; — и того, как мы, в своей детской наивности, будем подло восхвалять, превозносить и лобызать друг друга, причиняя тем самым ущерб нашей (то бишь ихней) литературной жизни. Всё в целом называется эта излишняя Академия: — а Академия-то тут при чем? Где связь между языком & литературой и этим словесным & мыслительным болотом? Или — между лаудатором и этими хулителями? Или опять, неизбежно и как всегда, мы сталкиваемся с фрагментом того жутковатого контекста, который побудил Великого Томаса назвать худшего гангстера западного мира своим братом11? На сей раз, из зависти и подлости, они ухмыляются и насмешничают так, что это уже не прикроешь ссылкой на характер или на должность критика, как бы ее ни понимать; а что литература тут всплывает только в уничижительных придаточных предложениях, показывает, как мне кажется: на сей раз имеет место покушение на саму дистанцию, которую хорошая литературная критика все еще могла бы сохранять по отношению к реально существующему журнализму. Это перечеркивает их обычное притязание на немедленное прощение ошибки за давностью лет — точнее, дней; и в их пользу не может засчитываться даже то обстоятельство, что после столь многих словообильных попыток они на сей раз испортили свою репутацию одним-единственным словом. В этом случае, как я полагаю, был достигнут самый низкий уровень, и мне остается лишь надеяться, со страхом и дрожью, что ниже уже некуда. Расстрельные команды — не выход; Кьеркегор, бессильный перед всегда-одинаковым, тоже высказал такую точку зрения на свою писательскую деятельность в сослагательном наклонении. Однако, через столько времени после него, опять возникла альтернатива «Или — или»12, и я стою здесь, чтобы сказать всегда-одинаковым — нет, теперь требуется точная адресация: чтобы сказать вам, госпожа Ауфферман, вам, господин Фульд, и вашим Etcetera13, что вы удалены — что вы сами исключили себя из круга критиков, к которым эта Академия еще готова прислушиваться.

Произношу ли я, собственно, лаудацио, так скверно начиная с кризиса — или одного из кризисов? Дамы и господа, я уже в самой его середине, а с этой подлости нужно было начать, чтобы ярче высветилось то, что мы против нее предприняли. Присудив премию Михаэлю Маару, мы тем самым водрузили свое «Вопреки», определенно более действенное, чем та мера, которую имел в виду Кьеркегор; и я среди прочего и потому спустился так глубоко вниз, чтобы со всей очевидностью показать, с какой большой дистанции — обусловленной уважением, восхищением и удовлетворением — следует смотреть оттуда вверх, на этого автора и его произведение. Это произведение литературной критики в самом высоком смысле, и в нем соединилось многое: многозначная интерпретация и посредничество между произведением и читателем, общезначимое исповедание поэтологической веры — очень серьезного понимания того, что великий автор, которому посвящено исследование, сам передал ему некое наследие, налагающее определенные обязательства. Наконец, это исследование, сопряженное с серьезным осознанием его автором своих обязательств, можно назвать теологическим, представляющим собой экзегезу: настолько сильно авторский взгляд сконцентрирован на Изначальном; настолько ощутимо присутствует за «Новостями изнутри Волшебной горы» исследовательский импульс, восходящий к наидревнейшей Вести. Ведь тогда, очень давно, bereschit14, en arche15, когда Логос Начала, взорвавшись, разлетелся на тысячи тысяч осколков и возник континуум, среди прочего и литературы, одновременно возникла задача: вновь соединить эти частицы, внезапно расщепившиеся в результате взрыва, и посредством команды «Да будет свет» восстановить ту прежнюю мощную взаимосвязь, сделать зримым то, чего мы не можем видеть, но во что все же хотим — метафорически — верить. Она, эта задача, в обобщенном смысле называется «Филология», и там, где при ее осуществлении в полную силу звучит буквальный смысл такого названия — любовь к Логосу, — там не только проявляется высокий ранг работы, но и становится объяснимой потребность в энергетических затратах — как и тот удивительный род счастья, которым она награждает себя и нас.

Что это значит — там, где она так называется? Как метод, как ремесло критика, как упражнение в духовной алхимии, филология есть не что иное, как исследование литературных атомов: прояснение структурных связей между столь многими Я-голосами, роящимися в Супер-Эго-Пространстве Литературы. Однако речь идет не только о том, что и литературные персонажи имеют предков и состоят в родстве друг с другом; речь идет о словесных частицах самих «слов» и их генеалогической истории, которая совсем не похожа на историю повседневных сущностей и все еще сохраняет мета-физический характер. Ведь только часть таких словесных частиц во время изначального взрыва спаслась на комочках материи и навсегда соединилась с какой-то вещью и с отвердевшим смыслом; другая часть всегда оставалась в состоянии взвеси, то есть была изменяемой, способной иметь историю. Из этих последних частиц состоят говорящие произведения искусства, из первых же — пустословящий мир. Работа Михаэля Маара о Волшебной горе парадигматически показывает, на примере одного-единственного автора Томаса Манна, как функционирует эволюция слов и произведений: как любой смысл происходит из смыслов, порожденных каким-то другим автором, — как он принимает то, что отдают они, вписанные в Незабываемое, — как любовная связь между одним и другим в конечном итоге становится продуктивной и делает возможным продолжение рода во все более богатой Длительности. Что благодаря филологической критике такого ранга обогащается чтение, а взгляд читателя, прежде скорее равнодушный, заостряется и становится восприимчивым к удивительному — это еще далеко не всё. Такой процесс, делающий зримыми стадии поступательного жизненного пути литературы, заклинает сам становящийся свет, и тот факт, что текст о «Волшебнике»16 сам может воздействовать как волшебство, еще раз восстанавливает изначальную, «логическую» взаимосвязь. Именно магия, без которой не обойтись даже на филологической тропе, устраняет столь мешающие, изжившие себя промежуточные пространства, под конец и фатальное промежуточное пространство времени, позволяет оказывать воздействие и назад, и вперед; и то, что не только литература становится богаче благодаря отдельным произведениям, но и сами произведения, вбирая приходящее к ним, постоянно прирастают новыми смыслами, есть зрелище Сотворения мира как таковое.

Обсуждаемая книга, с точки зрения газетчиков обычная диссертация, на самом деле представляет собой научное эссе и потому отличается полнейшей субъективностью. Ибо если познание стремится проникнуть не только в сотворенное, но и в процесс творчества, чтобы там прислушиваться к становлению слов, то методологически возможен только один путь: не только посвятить свой текст другому человеку, но и посвятить этому другому собственное Я. Название такого пакта — идентификация, и это означает многое, дьявольски-трудное; она прекращается, оборачивается спасением только когда полностью удается. У Маара это проявляется в той легкости, с которой его находки — уже как обобщающий текст — в конце книги приходят к нам: он, этот текст, как и подобает теологической вести, безмятежен и исполнен надежды — и, поскольку он несет в себе свет, совершенно радостен — еще и игриво-элегантен, иногда вплоть до ироничного дендизма, — и вообще неизменно остается воплощением той приглушенной иронии, с какой только самые серьезные в мире вещи вправе посмеиваться над собой. Томас Манн был мастером такой иронии, и Михаэль Маар, поскольку всерьез воспринимает свое обязательство, овладевает и этим мастерством, проявить которое в После-Словиях удается мало кому и поистине редко. Что такая ирония лишь укрепляет все то, что она не смогла истребить, об этом излишне напоминать; она представляет собой напряженнейшую работу, во всех смыслах: мы читаем итог сделанного за многие годы. Но моя хвалебная речь была бы неполной, если бы я не сказал, что так возникло произведение, являющееся шедевром диалогического и монологического искусства, блистательный образец прозы —: почитайте, как Маар описывает то, что уже написано, как он даже создает синонимы для окончательно-названного, как его экзегеза иногда обретает звучность цитаты — а цитата воспринимается как простой комментарий к мощно эмансипирующему себя объяснению. Самоутверждения и идентификация, оба очень сильно выраженные, стоят рядом: поэтому автор не только знает больше, чем «все мы» знаем, — поэтому он вправе, иногда, знать больше, чем вообще может знать человек, и непосредственно принимать на себя дело Творца. Если — согласно поэтологическому кредо также и Томаса Манна — поэт есть преемник, в должности командующего, Creator'а Spiritus'а17, а его произведения — переложения основополагающего произведения, мира, то интерпретаторы перелагают уже созданные произведения еще и еще раз; и если поэты всегда создают автобиографии, то и интерпретаторы бывают порой создателями собственных жизнеописаний. Ибо только так может получиться подлинная реконструкция — только так, на все дальнейшие времена, пишется грандиозный роман с продолжениями, автор которого имеет множество псевдонимов, а в конечном счете является «Духом». То, что этот роман все еще продолжается, что нынешнее бездуховное время не может его оборвать, делает нас счастливыми.

Я, прибегнув к нескольким метафорам, всего лишь крохам философии, описал кусочек «Вопреки», воплощенного в языке и литературе, и кусочек того, что в определении этой премии названо «критикой и эссеистикой». То есть представил вам физиогномический фрагмент, а не полное описание черт. Волшебный рудник Михаэля Маара имеет много штолен и квершлагов, и занимающая несколько минут обзорная экскурсия не может дать о них представления. На выходе посетитель оказывается на свету; и он вправе, как и сам автор, постоять там, поскольку несколько оглушен увиденным. Куда же еще ему посмотреть, что оттуда можно увидеть? Когда Лафатер18, самый странный из просветителей, рассматривал портрет эпонима нашей премии, Иоганна Генриха Мерка19, он записал для себя, среди прочего, что этот человек еще сделает много хорошего. Академия прочитывает книги и их авторов очень внимательно, от начала к концу и от конца к началу, и в переносном смысле тоже; к хлопотам, которые берет на себя Академия, относится, как последнее, еще вот что: постараться прочитать, кем в эволюции литературы станет тот, кто уже стал тем, что он есть. Я в заключение только передам вам то, что было нами прочитано: Михаэль Маар, еще, как принято говорить, «молодой человек», очень хороший критик, уже поносимый критиками.