Интервью Максима Немцова

Да вы, в общем, все сами за меня рассказали. Ну вот так и жили — весело, что там говорить. Комсомол я действительно бросил вместе с поступлением в университет (не сказать, что и раньше участвовал в его деятельности как-то очень осознанно, пусть и был секретарем комсомольской организации в школе, но такое в эпоху советского двоемыслия было вполне возможно — числиться «активистом», чтоб не особо приставали), хотя «на абитуре» у нас с приятелями возникла идиотская левацкая мысль записаться в стройотряд на каникулах после первого курса и заработать денег на автоматы для никарагуанских партизан. К счастью, из этой затеи ничего не вышло — к лету 1981 года все про это благополучно забыли и разъехались по домам. Но этой мыслью мы некоторое время забавлялись.

А расцвет всяческого андерграунда в родном городе случился немного погодя, уже под конец учебы (журнал же мы начали делать и того позже). Примерно с 1984 года начался рок-н-ролл: секция джазовой музыки клуба филофонистов плавно реорганизовалась в рок-клуб. Но за эти годы много всего бывало, включая участие в подвальной рок-группе «Театр» с неизвестной инкарнацией Джимми Пейджа Валерой Гудаевым (записей не осталось, конечно), и в театральной студии «Гамаюн». И диплом по текстам Роджера Уотерза тоже был — дичайший постмодернистский коллаж из цитат собственно Уотерза и К. У. Черненко, который тогда еще, по удачному стечению обстоятельств не совсем преставился, а выступил на каком-то пленуме с программной речью об идеологии. Парторг филфака Михаил Юрьевич Шинковский (ныне уже помер — надо ли говорить, что никакой благодарности к этому советскому чудовищу я не испытываю до сих пор) пришел на защиту меня валить, но с несокрушимой риторикой газеты «Правда» не справился и ничего не смог возразить даже на криминальную фразу Уотерза «Брежнев взял Афганистан» (из-за которой «Пинк Флойд» и попал в те безграмотные проскрипционные списки, над которыми все ржут до сих пор). Диплом мне засандалили с отличием. Он пригодился мне единственный раз — когда в Дальневосточном пароходстве, куда я сразу же после выпуска пошел работать, мне дали ошеломляющую надбавку к зарплате в 15 рублей «за знание иностранного языка».

В 1984 году все, правда, могло бы и закончиться из-за того самого доноса, но не закончилось, а только началось. Инструктор крайкома партии Алла Федоровна Дробот, которая на сборном концерте в морском училище, где среди прочих выступала школьная группа «Муми-Тролль», сочла нас фашистами и наркоманами, потом открыла во Владивостоке «салон нижнего белья», а потом тоже померла. А нас троих так и не выгнали из университета, да и живы все до сих пор. Что стало с группой «Муми-Тролль», я думаю, вы и так знаете.

И все это время было, в общем, понятно, что в слова играть мне интереснее всего — еще в школе один старший товарищ своим примером показал мне, что песни, например, «Битлз» можно переводить на другой язык так, чтобы их тоже можно было спеть (он начал переводить «The Fool on the Hill», но не закончил, а попробовал это доделать я; потом я сделал одну песенку группы «Rainbow», по которой тогда страшно перся… так и втянулся). Ну вот любовь к широко понимаемому рок-н-роллу все и решила, а мысль делиться с друзьями книжками, которые они никогда при совке не смогут прочесть, возникла уже немножко потом.

Да, случилось так, что к середине 90-х во Владивостоке буквально стало не с кем поговорить — все разъехались. Друзья из ДВ отделения Академии наук, у которых в 80-х был такой полуподпольный театр, о котором вы упоминали выше, один за другим пососкакивали с исследовательских судов в Канаде (был такой экстремальный, но интересный способ эмиграции), журнал мы закрыли после 12-го номера (естественный срок жизни такого издания, конец цикла — многим редакторам стоило бы обращать на это внимание и свои издания тоже закрывать после 12-го номера), в рок-клуб пришли какие-то неинтересные, сильно пьющие дети… В общем, физический круг общения сузился — но тут же расширился за счет робкого проникновения в глобальную деревню (посредством дайал-апа).

Насчет «взломать» не знаю, но те времена, когда центральные издательства предпочитали не работать с иногородними переводчиками, потому что они, ну, не могут ходить физическими ногами в издательство и носить кипы машинописей с собой, я застал. Единственным исключением в конце 90-х было издательство «Фантом Пресс» — так оно и сейчас впереди многих. Между тем, как сразу стало ясно, люди сидят и переводят что-то для себя, в стол, для друзей, отнюдь не только в Москве и Ленинграде. Ну вот на основе «Лавки» я и попытался их не то чтобы объединить (это бы все равно никогда не получилось, переводчик — занятие одинокое), но сделать им некоторую коллективную витрину. Ну и отчасти повысить общественную заметность переводчика, хотя надо ли было это делать, — вопрос. Скажем так, в начавшей тогда развиваться «экономике внимания» без этого было невозможно (как не очень возможно и теперь).

Удалось сделать другое — почти все крупные и заметные работы, опубликованные когда-то в «Лавке», были впоследствии доработаны и напечатаны: Буковски, Бротиган, Коэн, Бартелми, Вальзер, Фаринья, Керуак, Пёрсиг, Мураками, многие другие. «Закрытие гештальта» продолжалось до последних лет, когда мы в «Додо» доработали и издали два романа Расселла Хобана в переводе Валерия Вотрина. Есть надежда, что сейчас выйдут и некоторые старые переводы романов Барроуза.

Да не сказать, что я как-то влился в «литературный мир», — я же просто работал, с людьми встречался. Начал что-то делать для «Фантома» — они и были первыми, с кем мы наладили отношения, я им даже название серии придумал, и за одно слово они мне заплатили самый большой гонорар, который мне довелось получить в жизни (за такой объем текста в смысле). Потом познакомился с «Азбукой», «Независимой газетой» (издательство тогда еще не стало «Издательством Ольги Морозовой»), «Эксмо», еще с кем-то. В основном — с людьми, а не с институциями. Это и до сих пор мой основной принцип — я предпочитаю работать с людьми. Тогда, если помните, был к тому же золотой период «ОГИ» — это были прекрасные места для встреч. А кто «задавал тон» где-то — этого я не знаю, видимо, все прошло мимо меня.

Ну и да, тогда я совершил акт профессионального самоубийства, в какой-то момент отказавшись работать переводчиком-говоруном (interpreter-ом) — кем, собственно работал много лет до этого. Просто взвесил, что лучше я сделаю несколько страниц хорошего романа, чем весь день буду бегать по городу с президентом компании «Хеннесси».

Не знаю насчет Хемингуэя, честно говоря, никогда не интересовался, но не удивлюсь, если так оно и есть. А адаптация Аксенова, насколько я помню, даже с точки зрения правил «советской школы» — слишком вольный пересказ. И я бы не стал обобщать — бывали случаи удивительно точных попаданий в дух и букву оригинала, хотя по большей части да — многие старые тексты было бы неплохо если не переделать, то хорошенько отредактировать: это их, возможно спасет для вечности (которой применительно к переводам все равно не существует).

Я до сих пор убежден, что из советских книг о переводе самой полезной была и остается «Слово живое и мертвое» Норы Галь — это книга, которая в свое время многое поставила на свои места у меня в начинавшей переводить голове. Это лучший свод подсказок того, как не надо поступать переводчику. К сожалению, не все примеры того, как что-то надо делать, у нее достаточно хороши, а некоторые так и вовсе скверны, так что все равно подходить некритически к этому тексту нельзя. Хорошая для своей ниши книга была у Ефима Эткинда — «Поэзия и перевод».

Ну и крайне полезно, конечно читать все, что написал Лоренс Венути — пожалуй, главный подвижник «остранняющего» подхода в переводе. Не уверен, что его работы существуют по-русски, и не знаю, преподают ли его переводчикам. Он, во всяком случае, гораздо полезнее библеиста Юджина Найды, чьи работы, как я знаю, преподают.

Все остальное, конечно, для общего развития знать не повредит, но использовать это как руководство к действию (и уж тем паче теоретическую догму) я бы поостерегся. Кашкин и Чуковский, например, вообще просто счеты с политическими противниками сводили.

Начиная с 1920-х годов в истории советского художественного перевода имел место конфликт двух направлений — «буквалистского» (максимально точного к оригиналу, дословного перевода) и «реалистического» (более творческого, который верен духу, а не букве первоисточника). Школа перевода Ивана Кашкина, которая выступала за реалистический метод, в конце концов выиграла у буквалистов. Тот же Хэмингуэй говорил про Кашкина, что «он лучший из всех критиков и переводчиков, какие мною когда-либо занимались». Однако во многом победа реалистического подхода произошла из-за того, что он был удобен советской цензуре, позволяя опускать или переделывать идеологически вредные фрагменты. Кашкинцы первыми перевели на русский язык некоторые части «Улисса» Джеймса Джойса. Как вы оцениваете деятельность кашкинцев с профессиональной точки зрения? Чей перевод «Улисса», кашкинцев или Сергея Хоружего, на ваш взгляд, более удачен? Нуждается ли «Улисс» в новом переводе на русский язык?

Это не школа перевода Кашкина «выиграла», а «социальный заказ» задавил. В полезной книжке Ольги Ахмановой о лингвостилистике где-то было прекрасное рассуждение о том, что «одомашнивающий» перевод нужен читателю в стране, которая боится окружающего мира и стремится схлопнуться, а потому искажает тексты иноязычных авторов в угоду привычному (что иллюстрируется старым переводческим анекдотом о том, что «советский читатель не знает, что такое бренди, поэтому графья у нас будут пить бражку»). И наоборот, читатели страны, открытой всему остальному миру, такого не боятся, они смело осваивают незнакомые понятия и стили, и тогда-то переводы востребованы «остранняющие». Я по необходимости упрощаю, но период схлопывания у страны не прекратился, как видим, до сих пор, поэтому такие бури негодования у «широкого читателя» и обслуживающего его «критика» вызывают любые повествовательные модусы, отличающиеся от привычных им «гомогенных плоских нарративов» (тм).

Буквализм же, как мы знаем, в том числе и по прекрасному исследованию Андрея Азова «Поверженные буквалисты», — понятие оболганное в соответствии с методами, принятыми советской «критикой» (действуют они и поныне). Начиная уже с того, что «максимально точный» перевод не равен «дословному» переводу — это диаметрально противоположные маркеры качества работы. Из-за ярлыков в ХХ веке у советских «переводоведов» разгорались нешуточные битвы, о которых сейчас без смеха невозможно читать (все эти «Тетради переводчика» и прочую макулатуру). Я не знаю, что происходит в этой области сейчас, — просто не слежу, но, если судить по доносящимся до меня отзвукам, там примерно то же самое, что и раньше.

Кашкинские же переводы, насколько мне помнится, вполне укладывались в требования к тексту, выдвигавшиеся партией и правительством, а также коллективным Пролеткультом. «Реализм перевода» — это просто жупел, понятие, за которым, как мы видим, читая сейчас рассуждения Кашкина, ничего не стоит, кроме необходимости соответствовать идеологической догме. И с точки зрения истории перевода, это, конечно, удивительно причудливый выверт, который представляет сейчас только археологический интерес. Ну а что до «Улисса», скажу вам правду — ни один перевод его я не читал вот так, чтобы сесть и насквозь прочесть, оригинала мне всегда было достаточно. Но если возникала нужда найти в тексте какое-то место, цитируемое в тексте, с которым я работал, в переводе Сергея Сергеевича они отыскивались, как правило, с большей вероятностью в том виде, в каком требовались. Думаю, его версия романа еще очень долго будет лучшей из возможных, хотя в некоторых местах и к нему, что называется, «есть вопросы». Вместе с тем, так, чтоб вопросов не было совсем, и быть не может. Перевод все же — не алгебра, хотя порой может быть вполне точной наукой.

Ну, для нас с Шаши это было просто продолжение наших профессиональных усилий вообще — попробовать наконец издать то, что давно хотелось, а «регулярным» издателям (даже не особо «коммерческим») это было по разным причинам неинтересно. Для этого мы, собственно, и придумали «Додо Пресс» (https://dodopress.ru) — мы много тогда об этом всем рассказывали (https://dodopress.ru/gold/). «Фантом» согласился выступить соиздателем, мы потом еще с двумя или тремя издательствами сотрудничали, так или иначе продолжая и развивая программу «Скрытое золото».

В силу происходящего сейчас в стране и мире вряд ли возможно продолжение серии — она же издавалась фактически на деньги наших читателей и подписчиков, а они не сказать что очень богатые люди. В существующих условиях пусть лучше поддерживают своими свободными средствами какую-нибудь хорошую гуманитарную или благотворительную миссию.

Это была оптимистичная оценка. В действительности, я думаю, их существенно меньше.

В «Радуге» (да и других романах Пинчона) сотни подобных или похожих решений, из них «Ленитроп» — даже, в общем, не самое изящное. «Пиратом Апереткиным», например, лично я горжусь гораздо больше. Когда мы приступали к работе, было ясно, что мы либо вскрываем этот пласт значений, либо нет. Мы тогда единогласно пришли к выводу, что это делать нужно. Каждое такое решение имело несколько вариантов, мы подолгу выбирали такой, в котором потерь было бы меньше. Ну и да, мы не оставляем надежды, что издатели все-таки закажут нам пояснительные тома к текстам Пинчона, в которых мы сможем сообщить все, что осталось за текстом (по нашим скромным тогдашним прикидкам, если не особо размахиваться, объем тома комментариев к «Радуге» составил бы примерно 30 авторских листов). Пока же этого не происходит, как вам наверняка известно, подвижники из нескольких проектов «коммунального» (ну, или «соборного») чтения, о необходимости которого мы говорили все эти годы, взялись делать нечто похожее на такой «гид» по романам Пинчона (https://pynchon.ru), где делятся своими версиями и толкованиями (некоторые вполне завиральны, но хорошо, что вообще есть). Так или иначе, все полезно, что поспособствует вхождению читателя в Пинчон-мир.

Ну а случаи бессилия, конечно, бывают, когда выбираются какие-то неидеальные хроменькие варианты, хотя не помню, чтобы мне приходилось где-либо ставить сноску, встречающуюся в некоторых старых книгах: «В оригинале непереводимая игра слов». Редакторы же, с которыми я работаю, как правило — единомышленники, мои подходы к тем или иным переводческим решениям скорее разделяют, чем нет.

Ну, насчет «выдающести» и «неординарности» вы, конечно, загнули — я просто стараюсь по возможности хорошо делать свою работу, только и всего. Да, у меня, как правило, есть представления не только о том, как должен звучать тот или иной текст, но и как было бы правильнее его переводить (в диапазоне между остраннением и одомашниванием). Но такие представления есть у каждого переводчика, мне кажется, никакой особой доблести в этом нет. Естественно, для «4 3 2 1» Пола Остера была принята совсем не та стратегия, что для текстов Буковски, Керуака или Барроуза — очевидно же, хотя этого, кажется, никто не заметил. Ну и правильно, в общем: нитки из перевода торчать не должны.

Опять начну с конца — из, не знаю, двадцати, что ли, вариантов мы с редактором Шаши Мартыновой остановились пока на «Собратьях Случая» и «Беспокойстве» соответственно. Рассуждать же о романе до его появления на русском видится мне делом зряшным — не хочется навязывать читателю свое толкование. Я же переводчик, а не критик, от толкований текста — даже на микроуровне — всегда старался уходить, поелику возможно. Но вообще на вопрос «О чем этот роман?» очень давно идеально ответил мой старый друг и коллега, дальневосточный редактор, литературовед и художественный критик Александр Лобычев. Когда у него кто-то спросил, о чем роман Чарлза Буковски «Женщины», он усмехнулся и ответил: «О чем, о чем… Да о жизни». Так и тут.

Могу только сказать, что если кто-то начнет вдумываться в смысл центрального образа романа — «дня», «против» которого все это затевается, то ответ может очень не понравиться нашей прогрессорски настроенной либеральной передовой интеллигенции (в том, что он не понравится регрессивной, консервативной и реакционно-патриотической публике, я даже не сомневаюсь). Ну и да, как бы публике ни хотелось видеть в заголовке романа цитату из библии, ее там нет.

Но чтобы вам не было совсем обидно, что я-де вас «слил», могу поделиться издательской аннотацией, которую вроде бы сам автор и сочинил. Тут он нам все рассказывает прямо и безыскусно:

Понятия не имею, что у них в планах. Хотелось бы, конечно, чтобы они были вообще, эти планы. Перевести же роман, конечно, можно, и лично у меня представление о том, как это делать, есть — но работа это не быстрая, а ситуация сейчас такова, когда ни в чем нельзя быть уверенным, и горизонт планирования стремится к нулевому. Странно было бы делать вид, будто с этой страной, ее титульной нацией, на чей язык мы переводим, и ее книжным рынком ничего не происходит. В общем, если закажут — тогда и поглядим.

Мы переехали полтора года назад по целому ряду причин, не только политических. И да, участие в издании, которое задумали наши старинные друзья и коллеги — Линор Горалик и другие — для нас очень важная часть того, что мы можем сделать как переводчики в ситуации тотального ужаса и абсурда: мы про это, впрочем, сказали еще в первом выпуске ROAR и от этого намерения стараемся не отступать. Но вообще эти полтора года оказались удивительно щедры на поэзию — в переводах на русский, так и с русского. Помимо книжек, лично я еще участвую в виртуальном проекте «Meet a Poet», который в это сложно время продолжает поддерживать Американский культурный центр, за что им громадное спасибо.

Что же касается жизни, то она с одной стороны изменилась очень сильно, конечно, а с другой стороны почти не изменилась. Дом там, где рабочий стол и компьютер. Во «внутренней эмиграции» я был, считайте, с начала 1980-х годов, просто, как и у многих, 24 февраля 2022 года стало тем рубежом, когда «красную черту» стало невозможно игнорировать и делать вид, что мы живем в нормальной стране — или стране, которая стремится быть частью цивилизованного мира. Переводя на русский, мы работаем для той горстки «идеальных читателей», которые еще остались. Пожалуй, половина этой горстки, кстати сказать, все равно тоже разъехалась по всему свету, так что «братья по разуму» у нас теперь есть везде. Переводя же на английский, мы надеемся показывать тем в мире, кому это интересно, что люди, говорящие и пишущие на русском языке, не равны «населению» или «народу». Они в первую очередь остаются мыслящими и чувствующими индивидуальностями.

Работа над романом движется и, в общем, только это и происходит. Я его перевожу и уже перевалил за середину, так что к зиме, есть надежда, черновой текст будет готов. Его судьба до того мига, когда Настик Грызунова предложила мне с ним поработать, мне не известна.

Работая, я в окно не смотрю, это отвлекает, но когда все же поглядываю туда, я вижу прекрасный город-порт на сопках у моря, люди в нем живут в невысоких домах, которые из-за своей средиземноморской архитектуры напоминают многопалубные суда. Их-то я и вижу с балкона. Так что в каком-то смысле я вернулся на родину — в идеальный Владивосток «здорового человека», город, которого в действительности больше не существует.