Эрик Мартини – писатель, академик и журналист, преподающий в лицее Генриха IV в Париже. Его обзоры по искусству и литературе появлялись в The Times Literary Supplement, The London Magazine, The Cambridge Quarterly, Whitewall Magazine и Aesthetica Magazine.
Вот что издательство пишет о себе:
"River Boat Books было основано в 1996 г. в городе Сент-Пол, штат Массачусетс, на берегу реки Миссисипи. Мы выбрали такое название, чтобы почтить неукротимый, полный приключений дух Марка Твена, чье присутствие ощущается не только вверх и вниз по Миссисипи, но и во всей американской литературе. Наши названия отражают как элегантность ушедшей эпохи, так и неослабевающую страсть к преодолению всех границ и освоению новых территорий".
Алекс Хлопенко – писатель, журналист-фрилансер и главный редактор литературного журнала Three Crows Magazine.

Интервью Максима Немцова

Вопросы подготовил
Сергей Коновалов


Дата публикации интервью: 27.12.2023г.
Во время учебы в Дальневосточном университете во Владивостоке вы никак не участвовали в комсомоле, кроме уплаты обязательных взносов, издавали журнал альтернативной культуры, увлекались андеграундной музыкой, посещали тайные концерты и спектакли, инструктор крайкома партии написала на вас донос. Расскажите, как вы жили в то время. Вы уже тогда понимали, что в дальнейшем посвятите себя именно языку? Чувствовали ли вы к нему ярко выраженные способности? Переводить же, как мы знаем, в конце концов начинают по большой любви.
Да вы, в общем, все сами за меня рассказали. Ну вот так и жили — весело, что там говорить. Комсомол я действительно бросил вместе с поступлением в университет (не сказать, что и раньше участвовал в его деятельности как-то очень осознанно, пусть и был секретарем комсомольской организации в школе, но такое в эпоху советского двоемыслия было вполне возможно — числиться «активистом», чтоб не особо приставали), хотя «на абитуре» у нас с приятелями возникла идиотская левацкая мысль записаться в стройотряд на каникулах после первого курса и заработать денег на автоматы для никарагуанских партизан. К счастью, из этой затеи ничего не вышло — к лету 1981 года все про это благополучно забыли и разъехались по домам. Но этой мыслью мы некоторое время забавлялись.

А расцвет всяческого андерграунда в родном городе случился немного погодя, уже под конец учебы (журнал же мы начали делать и того позже). Примерно с 1984 года начался рок-н-ролл: секция джазовой музыки клуба филофонистов плавно реорганизовалась в рок-клуб. Но за эти годы много всего бывало, включая участие в подвальной рок-группе «Театр» с неизвестной инкарнацией Джимми Пейджа Валерой Гудаевым (записей не осталось, конечно), и в театральной студии «Гамаюн». И диплом по текстам Роджера Уотерза тоже был — дичайший постмодернистский коллаж из цитат собственно Уотерза и К. У. Черненко, который тогда еще, по удачному стечению обстоятельств не совсем преставился, а выступил на каком-то пленуме с программной речью об идеологии. Парторг филфака Михаил Юрьевич Шинковский (ныне уже помер — надо ли говорить, что никакой благодарности к этому советскому чудовищу я не испытываю до сих пор) пришел на защиту меня валить, но с несокрушимой риторикой газеты «Правда» не справился и ничего не смог возразить даже на криминальную фразу Уотерза «Брежнев взял Афганистан» (из-за которой «Пинк Флойд» и попал в те безграмотные проскрипционные списки, над которыми все ржут до сих пор). Диплом мне засандалили с отличием. Он пригодился мне единственный раз — когда в Дальневосточном пароходстве, куда я сразу же после выпуска пошел работать, мне дали ошеломляющую надбавку к зарплате в 15 рублей «за знание иностранного языка».

В 1984 году все, правда, могло бы и закончиться из-за того самого доноса, но не закончилось, а только началось. Инструктор крайкома партии Алла Федоровна Дробот, которая на сборном концерте в морском училище, где среди прочих выступала школьная группа «Муми-Тролль», сочла нас фашистами и наркоманами, потом открыла во Владивостоке «салон нижнего белья», а потом тоже померла. А нас троих так и не выгнали из университета, да и живы все до сих пор. Что стало с группой «Муми-Тролль», я думаю, вы и так знаете.

И все это время было, в общем, понятно, что в слова играть мне интереснее всего — еще в школе один старший товарищ своим примером показал мне, что песни, например, «Битлз» можно переводить на другой язык так, чтобы их тоже можно было спеть (он начал переводить «The Fool on the Hill», но не закончил, а попробовал это доделать я; потом я сделал одну песенку группы «Rainbow», по которой тогда страшно перся… так и втянулся). Ну вот любовь к широко понимаемому рок-н-роллу все и решила, а мысль делиться с друзьями книжками, которые они никогда при совке не смогут прочесть, возникла уже немножко потом.
В 1996 году вы запустили «Лавку языков» — электронную библиотеку, в которой в числе прочих публиковались переводы Джона Барта, Жоржа Батая, Роберта Вальзера, Пола Боулза, Уильяма Берроуза, Чарлза Буковски. В одном из интервью вы назвали ее криптоиздательством. На рубеже девяностых и нулевых — это был один из основных литературных сайтов Рунета. Удалось ли «Лавке языков» добиться того, для чего она была придумана — взломать остатки советской переводческой кастовой системы? Вы сейчас следите за кем-то из переводчиков, которые публиковали свои работы в «Лавке»? К кому из них стоит присмотреться читателям?
Да, случилось так, что к середине 90-х во Владивостоке буквально стало не с кем поговорить — все разъехались. Друзья из ДВ отделения Академии наук, у которых в 80-х был такой полуподпольный театр, о котором вы упоминали выше, один за другим пососкакивали с исследовательских судов в Канаде (был такой экстремальный, но интересный способ эмиграции), журнал мы закрыли после 12-го номера (естественный срок жизни такого издания, конец цикла — многим редакторам стоило бы обращать на это внимание и свои издания тоже закрывать после 12-го номера), в рок-клуб пришли какие-то неинтересные, сильно пьющие дети… В общем, физический круг общения сузился — но тут же расширился за счет робкого проникновения в глобальную деревню (посредством дайал-апа).

Насчет «взломать» не знаю, но те времена, когда центральные издательства предпочитали не работать с иногородними переводчиками, потому что они, ну, не могут ходить физическими ногами в издательство и носить кипы машинописей с собой, я застал. Единственным исключением в конце 90-х было издательство «Фантом Пресс» — так оно и сейчас впереди многих. Между тем, как сразу стало ясно, люди сидят и переводят что-то для себя, в стол, для друзей, отнюдь не только в Москве и Ленинграде. Ну вот на основе «Лавки» я и попытался их не то чтобы объединить (это бы все равно никогда не получилось, переводчик — занятие одинокое), но сделать им некоторую коллективную витрину. Ну и отчасти повысить общественную заметность переводчика, хотя надо ли было это делать, — вопрос. Скажем так, в начавшей тогда развиваться «экономике внимания» без этого было невозможно (как не очень возможно и теперь).

Удалось сделать другое — почти все крупные и заметные работы, опубликованные когда-то в «Лавке», были впоследствии доработаны и напечатаны: Буковски, Бротиган, Коэн, Бартелми, Вальзер, Фаринья, Керуак, Пёрсиг, Мураками, многие другие. «Закрытие гештальта» продолжалось до последних лет, когда мы в «Додо» доработали и издали два романа Расселла Хобана в переводе Валерия Вотрина. Есть надежда, что сейчас выйдут и некоторые старые переводы романов Барроуза.
В 2001 году вы переехали в Москву и уже через год получили премию «Редактор года». Можете поподробней рассказать о том времени? Что вы делали, когда попали в литературный мир Москвы? С кем вы начали работать? Какие издательства, персоналии задавали тон? Витал ли тогда в воздухе книгоиздательского мира какой-то особый дух перемен и перспектив? Возможно есть какая-то интересная история из того времени?
Да не сказать, что я как-то влился в «литературный мир», — я же просто работал, с людьми встречался. Начал что-то делать для «Фантома» — они и были первыми, с кем мы наладили отношения, я им даже название серии придумал, и за одно слово они мне заплатили самый большой гонорар, который мне довелось получить в жизни (за такой объем текста в смысле). Потом познакомился с «Азбукой», «Независимой газетой» (издательство тогда еще не стало «Издательством Ольги Морозовой»), «Эксмо», еще с кем-то. В основном — с людьми, а не с институциями. Это и до сих пор мой основной принцип — я предпочитаю работать с людьми. Тогда, если помните, был к тому же золотой период «ОГИ» — это были прекрасные места для встреч. А кто «задавал тон» где-то — этого я не знаю, видимо, все прошло мимо меня.

Ну и да, тогда я совершил акт профессионального самоубийства, в какой-то момент отказавшись работать переводчиком-говоруном (interpreter-ом) — кем, собственно работал много лет до этого. Просто взвесил, что лучше я сделаю несколько страниц хорошего романа, чем весь день буду бегать по городу с президентом компании «Хеннесси».
Василий Аксёнов очень вольно перевел «Рэгтайм» Эдгара Л. Доктороу. У нас до сих пор нет достойного и правильного по духу и содержанию перевода «По ком звонит колокол» Эрнеста Хэмингуэя. Существует такой феномен как «Советская школа перевода». В основном эта школа переводы губила. Но есть ли советские переводчики, которые достойны внимания из-за своих позитивных достижений? И какие книги вы бы посоветовали почитать из теории и истории перевода?
Не знаю насчет Хемингуэя, честно говоря, никогда не интересовался, но не удивлюсь, если так оно и есть. А адаптация Аксенова, насколько я помню, даже с точки зрения правил «советской школы» — слишком вольный пересказ. И я бы не стал обобщать — бывали случаи удивительно точных попаданий в дух и букву оригинала, хотя по большей части да — многие старые тексты было бы неплохо если не переделать, то хорошенько отредактировать: это их, возможно спасет для вечности (которой применительно к переводам все равно не существует).

Я до сих пор убежден, что из советских книг о переводе самой полезной была и остается «Слово живое и мертвое» Норы Галь — это книга, которая в свое время многое поставила на свои места у меня в начинавшей переводить голове. Это лучший свод подсказок того, как не надо поступать переводчику. К сожалению, не все примеры того, как что-то надо делать, у нее достаточно хороши, а некоторые так и вовсе скверны, так что все равно подходить некритически к этому тексту нельзя. Хорошая для своей ниши книга была у Ефима Эткинда — «Поэзия и перевод».

Ну и крайне полезно, конечно читать все, что написал Лоренс Венути — пожалуй, главный подвижник «остранняющего» подхода в переводе. Не уверен, что его работы существуют по-русски, и не знаю, преподают ли его переводчикам. Он, во всяком случае, гораздо полезнее библеиста Юджина Найды, чьи работы, как я знаю, преподают.

Все остальное, конечно, для общего развития знать не повредит, но использовать это как руководство к действию (и уж тем паче теоретическую догму) я бы поостерегся. Кашкин и Чуковский, например, вообще просто счеты с политическими противниками сводили.
Начиная с 1920-х годов в истории советского художественного перевода имел место конфликт двух направлений — «буквалистского» (максимально точного к оригиналу, дословного перевода) и «реалистического» (более творческого, который верен духу, а не букве первоисточника). Школа перевода Ивана Кашкина, которая выступала за реалистический метод, в конце концов выиграла у буквалистов. Тот же Хэмингуэй говорил про Кашкина, что «он лучший из всех критиков и переводчиков, какие мною когда-либо занимались». Однако во многом победа реалистического подхода произошла из-за того, что он был удобен советской цензуре, позволяя опускать или переделывать идеологически вредные фрагменты. Кашкинцы первыми перевели на русский язык некоторые части «Улисса» Джеймса Джойса. Как вы оцениваете деятельность кашкинцев с профессиональной точки зрения? Чей перевод «Улисса», кашкинцев или Сергея Хоружего, на ваш взгляд, более удачен? Нуждается ли «Улисс» в новом переводе на русский язык?
Это не школа перевода Кашкина «выиграла», а «социальный заказ» задавил. В полезной книжке Ольги Ахмановой о лингвостилистике где-то было прекрасное рассуждение о том, что «одомашнивающий» перевод нужен читателю в стране, которая боится окружающего мира и стремится схлопнуться, а потому искажает тексты иноязычных авторов в угоду привычному (что иллюстрируется старым переводческим анекдотом о том, что «советский читатель не знает, что такое бренди, поэтому графья у нас будут пить бражку»). И наоборот, читатели страны, открытой всему остальному миру, такого не боятся, они смело осваивают незнакомые понятия и стили, и тогда-то переводы востребованы «остранняющие». Я по необходимости упрощаю, но период схлопывания у страны не прекратился, как видим, до сих пор, поэтому такие бури негодования у «широкого читателя» и обслуживающего его «критика» вызывают любые повествовательные модусы, отличающиеся от привычных им «гомогенных плоских нарративов» (тм).

Буквализм же, как мы знаем, в том числе и по прекрасному исследованию Андрея Азова «Поверженные буквалисты», — понятие оболганное в соответствии с методами, принятыми советской «критикой» (действуют они и поныне). Начиная уже с того, что «максимально точный» перевод не равен «дословному» переводу — это диаметрально противоположные маркеры качества работы. Из-за ярлыков в ХХ веке у советских «переводоведов» разгорались нешуточные битвы, о которых сейчас без смеха невозможно читать (все эти «Тетради переводчика» и прочую макулатуру). Я не знаю, что происходит в этой области сейчас, — просто не слежу, но, если судить по доносящимся до меня отзвукам, там примерно то же самое, что и раньше.

Кашкинские же переводы, насколько мне помнится, вполне укладывались в требования к тексту, выдвигавшиеся партией и правительством, а также коллективным Пролеткультом. «Реализм перевода» — это просто жупел, понятие, за которым, как мы видим, читая сейчас рассуждения Кашкина, ничего не стоит, кроме необходимости соответствовать идеологической догме. И с точки зрения истории перевода, это, конечно, удивительно причудливый выверт, который представляет сейчас только археологический интерес. Ну а что до «Улисса», скажу вам правду — ни один перевод его я не читал вот так, чтобы сесть и насквозь прочесть, оригинала мне всегда было достаточно. Но если возникала нужда найти в тексте какое-то место, цитируемое в тексте, с которым я работал, в переводе Сергея Сергеевича они отыскивались, как правило, с большей вероятностью в том виде, в каком требовались. Думаю, его версия романа еще очень долго будет лучшей из возможных, хотя в некоторых местах и к нему, что называется, «есть вопросы». Вместе с тем, так, чтоб вопросов не было совсем, и быть не может. Перевод все же — не алгебра, хотя порой может быть вполне точной наукой.
Запустив в 2016 году проект «Скрытое золото XX века», вы добавили очередной виток к своей издательской деятельности. Это был самый масштабный издательский проект для вас? «Фантом пресс» сейчас работает в России, читатели тоже, уверен, разъехались далеко не все, планировался ли и можем ли мы когда-нибудь рассчитывать на новый сезон «Скрытого золота» и если да, то к каким книгам вы для него присматривались?
Ну, для нас с Шаши это было просто продолжение наших профессиональных усилий вообще — попробовать наконец издать то, что давно хотелось, а «регулярным» издателям (даже не особо «коммерческим») это было по разным причинам неинтересно. Для этого мы, собственно, и придумали «Додо Пресс» (https://dodopress.ru) — мы много тогда об этом всем рассказывали (https://dodopress.ru/gold/). «Фантом» согласился выступить соиздателем, мы потом еще с двумя или тремя издательствами сотрудничали, так или иначе продолжая и развивая программу «Скрытое золото».

В силу происходящего сейчас в стране и мире вряд ли возможно продолжение серии — она же издавалась фактически на деньги наших читателей и подписчиков, а они не сказать что очень богатые люди. В существующих условиях пусть лучше поддерживают своими свободными средствами какую-нибудь хорошую гуманитарную или благотворительную миссию.
Однажды вы сказали, что «идеальных» читателей, на которых, в частности, рассчитано и «Скрытое золото» в том числе, около пяти тысяч и это число не изменится. Почему оно не может измениться в большую сторону, а если все-таки может, то есть ли предел у такой целевой аудитории?
Это была оптимистичная оценка. В действительности, я думаю, их существенно меньше.
В мировой литературе, особенно в сатире, существует давняя и довольно сильная традиция — давать персонажам имена со значением. Одно из гениальных переводческих решений — перевод имени главного героя «Радуги тяготения». В оригинале его зовут Tyrone Slothrop — это перестановка слов в выражении «Sloth or Entropy». В русском переводе его зовут Эния Ленитроп — перестановка букв в словосочетании «Энтропия лени». Вам когда-нибудь случалось, так сказать, «расписываться в собственном бессилии» перевести какой-то головоломный случай, не обязательно связанный с именами собственными? Если да, то можете привести примеры? Часто ли редакторы в случаях таких недословных по звучанию, но близких по духу решений пытаются вернуть текст к букве оригинала?
В «Радуге» (да и других романах Пинчона) сотни подобных или похожих решений, из них «Ленитроп» — даже, в общем, не самое изящное. «Пиратом Апереткиным», например, лично я горжусь гораздо больше. Когда мы приступали к работе, было ясно, что мы либо вскрываем этот пласт значений, либо нет. Мы тогда единогласно пришли к выводу, что это делать нужно. Каждое такое решение имело несколько вариантов, мы подолгу выбирали такой, в котором потерь было бы меньше. Ну и да, мы не оставляем надежды, что издатели все-таки закажут нам пояснительные тома к текстам Пинчона, в которых мы сможем сообщить все, что осталось за текстом (по нашим скромным тогдашним прикидкам, если не особо размахиваться, объем тома комментариев к «Радуге» составил бы примерно 30 авторских листов). Пока же этого не происходит, как вам наверняка известно, подвижники из нескольких проектов «коммунального» (ну, или «соборного») чтения, о необходимости которого мы говорили все эти годы, взялись делать нечто похожее на такой «гид» по романам Пинчона (https://pynchon.ru), где делятся своими версиями и толкованиями (некоторые вполне завиральны, но хорошо, что вообще есть). Так или иначе, все полезно, что поспособствует вхождению читателя в Пинчон-мир.

Ну а случаи бессилия, конечно, бывают, когда выбираются какие-то неидеальные хроменькие варианты, хотя не помню, чтобы мне приходилось где-либо ставить сноску, встречающуюся в некоторых старых книгах: «В оригинале непереводимая игра слов». Редакторы же, с которыми я работаю, как правило — единомышленники, мои подходы к тем или иным переводческим решениям скорее разделяют, чем нет.
Сейчас вы один из самых выдающихся переводчиков в русскоязычном пространстве. У вас есть видение произведения, на которое ничто не может повлиять, и вы переводите его в соответствии с этим видением. «С волками жить» Стивена Райта, «Край навылет» Томаса Пинчона, «Странное дело д-ра Губелла и г-на Тайна» Роберта Льюиса Стивенсона. Ваша работа, если смотреть на нее в целом, имеет все признаки чего-то большего, чем просто качественное переложение текста в рабочем режиме. Явно выраженное нечто, некий аналог харизмы, выделяющее неординарную личность. Как по-вашему, в чем тут дело? Это осознанная стратегия (до конца гнуть свою линию, делать в соответствии с собственными представлениями и больше ни с чьими, не смотря на всю критику) или это такой характер/натура и вы не особенно задумываетесь о подобных вещах?
Ну, насчет «выдающести» и «неординарности» вы, конечно, загнули — я просто стараюсь по возможности хорошо делать свою работу, только и всего. Да, у меня, как правило, есть представления не только о том, как должен звучать тот или иной текст, но и как было бы правильнее его переводить (в диапазоне между остраннением и одомашниванием). Но такие представления есть у каждого переводчика, мне кажется, никакой особой доблести в этом нет. Естественно, для «4 3 2 1» Пола Остера была принята совсем не та стратегия, что для текстов Буковски, Керуака или Барроуза — очевидно же, хотя этого, кажется, никто не заметил. Ну и правильно, в общем: нитки из перевода торчать не должны.
Вы начали работу над переводом «Противоденствия» Томаса Пинчона в России, а завершили уже за границей. Исландский шпат, о котором идет речь в романе и раздваивает, и, возможно, использовался викингами как навигационный инструмент. Давайте поговорим о «Противоденствии». Это самый объемный и самый приключенческий роман Пинчона. Что это за книга, какие мысли автор доносит ею до читателей? Вообще насколько гармонично может сочетаться наука, о которой в романе говорится довольно часто и подробно, история семьи шахтера, происходящая во многом в декорациях Дикого Запада и путешествия по самым экзотическим уголкам мира команды Chums of Chance? Если не секрет и если об этом можно говорить — как вы перевели Chums of Chance и название их воздушного судна?
Опять начну с конца — из, не знаю, двадцати, что ли, вариантов мы с редактором Шаши Мартыновой остановились пока на «Собратьях Случая» и «Беспокойстве» соответственно. Рассуждать же о романе до его появления на русском видится мне делом зряшным — не хочется навязывать читателю свое толкование. Я же переводчик, а не критик, от толкований текста — даже на микроуровне — всегда старался уходить, поелику возможно. Но вообще на вопрос «О чем этот роман?» очень давно идеально ответил мой старый друг и коллега, дальневосточный редактор, литературовед и художественный критик Александр Лобычев. Когда у него кто-то спросил, о чем роман Чарлза Буковски «Женщины», он усмехнулся и ответил: «О чем, о чем… Да о жизни». Так и тут.

Могу только сказать, что если кто-то начнет вдумываться в смысл центрального образа романа — «дня», «против» которого все это затевается, то ответ может очень не понравиться нашей прогрессорски настроенной либеральной передовой интеллигенции (в том, что он не понравится регрессивной, консервативной и реакционно-патриотической публике, я даже не сомневаюсь). Ну и да, как бы публике ни хотелось видеть в заголовке романа цитату из библии, ее там нет.

Но чтобы вам не было совсем обидно, что я-де вас «слил», могу поделиться издательской аннотацией, которую вроде бы сам автор и сочинил. Тут он нам все рассказывает прямо и безыскусно:
Охватывая период между Всемирной ярмаркой 1893 года в Чикаго и годами сразу после Первой мировой войны, роман этот перемещается между трудовыми конфликтами в Колорадо и Нью-Йорком на рубеже веков, заводит в Лондон и Гёттинген, Венецию и Вену, на Балканы, в Центральную Азию, в Сибирь с ее загадочным Тунгусским событием, в Мексику во время Революции, в послевоенный Париж, Голливуд эпохи немого кино и еще в пару мест, говоря строго, не нанесенных на карты вообще.

Всего через несколько лет грядет всемирное бедствие, пока же царят безудержная корпоративная алчность, липовая набожность, глупейшая безалаберность и недобрые намерения в высших кругах. Никаких отсылок к дню сегодняшнему в виду не имелось и не следует их искать.

Внушительный список действующих лиц включает в себя анархистов, воздухоплавателей, азартных игроков, корпоративных магнатов, нарколюбителей, невинных и растленных, математиков, безумных ученых, шаманов, ясновидящих и фокусников, шпионов, детективов, искательниц приключений и наемных стрелков. В ярких эпизодических ролях выступают Никола Тесла, Бела Лугоши и Брюзга Маркс.

Вся эта публика в основном старается просто жить своей жизнью, покуда вокруг них рушится эра определенности и начинается непредсказуемое будущее. Иногда им удается от жизни не отстать; порой эта жизнь за ними гонится.

Между тем автор вновь берется за свое. Персонажи бросают свои занятия ради того, чтобы спеть по большей части дурацкие песенки. Имеют место неведомые и диковинные половые наклонности. Говорят на невразумительных языках, причем не всегда идиоматично. Случаются случайности, противоречащие фактам. Может, это и не мир, каков он есть, но таким он был бы с мелкой поправкой-другой. Кое-кто полагает, что в этом одна из целей вымысла.

Пусть же решает читатель, пусть читатель будет осторожен. Удачи.

После выхода «Противоденствия», на русский язык останется непереведенным только один роман Томаса Пинчона — «Мэйсон и Диксон». Эта книга написана стилизованным под романы XVIII века языком с его синтаксическими, грамматическими и лексическими условностями, а краткое ее описание — метаисторический роман про астрономию, астрологию, хронологию, иезуитов, гематрию, «теорию полой земли» и Америку перед гражданской войной, — мечта любого читателя. У «Азбуки» есть планы по переводу «Мейсона и Диксона»? Может быть вам уже предлагали этот проект? Как вы относитесь к самой возможности перевода на русский «Мэйсона и Диксона», учитывая стилизованный язык оригинала?
Понятия не имею, что у них в планах. Хотелось бы, конечно, чтобы они были вообще, эти планы. Перевести же роман, конечно, можно, и лично у меня представление о том, как это делать, есть — но работа это не быстрая, а ситуация сейчас такова, когда ни в чем нельзя быть уверенным, и горизонт планирования стремится к нулевому. Странно было бы делать вид, будто с этой страной, ее титульной нацией, на чей язык мы переводим, и ее книжным рынком ничего не происходит. В общем, если закажут — тогда и поглядим.
После 24 февраля вы живете за границей, насколько я могу судить, в Греции. Очень заметно, что часть своего времени вы стали посвящать переводам, например, для издания ROAR, то есть явно благотворительным и нацеленным на борьбу с тем, что происходит, а не на заработок, который при учете жизни в Европе наверняка стоит на повестке дня еще больше. Как изменилась ваша жизнь после переезда? С какими трудностями пришлось столкнуться и приходится сталкиваться до сих пор?
Мы переехали полтора года назад по целому ряду причин, не только политических. И да, участие в издании, которое задумали наши старинные друзья и коллеги — Линор Горалик и другие — для нас очень важная часть того, что мы можем сделать как переводчики в ситуации тотального ужаса и абсурда: мы про это, впрочем, сказали еще в первом выпуске ROAR и от этого намерения стараемся не отступать. Но вообще эти полтора года оказались удивительно щедры на поэзию — в переводах на русский, так и с русского. Помимо книжек, лично я еще участвую в виртуальном проекте «Meet a Poet», который в это сложно время продолжает поддерживать Американский культурный центр, за что им громадное спасибо.

Что же касается жизни, то она с одной стороны изменилась очень сильно, конечно, а с другой стороны почти не изменилась. Дом там, где рабочий стол и компьютер. Во «внутренней эмиграции» я был, считайте, с начала 1980-х годов, просто, как и у многих, 24 февраля 2022 года стало тем рубежом, когда «красную черту» стало невозможно игнорировать и делать вид, что мы живем в нормальной стране — или стране, которая стремится быть частью цивилизованного мира. Переводя на русский, мы работаем для той горстки «идеальных читателей», которые еще остались. Пожалуй, половина этой горстки, кстати сказать, все равно тоже разъехалась по всему свету, так что «братья по разуму» у нас теперь есть везде. Переводя же на английский, мы надеемся показывать тем в мире, кому это интересно, что люди, говорящие и пишущие на русском языке, не равны «населению» или «народу». Они в первую очередь остаются мыслящими и чувствующими индивидуальностями.
Пожалуйста, приоткройте для нас всех завесу тайны — что происходит с подготовкой перевода на русский язык «Саттри» Кормака Маккарти? Книга около двух лет висела «в работе» у Анастасии Грызуновой. Потом пропала с ее ресурсов. Сейчас вы отмечаете некую сделанную работу по ней. Вы переводите текст или редактируете? Что вообще случилось с этим переводом на русский язык? И давайте, чтобы это осталось для истории: что вы видите в окно, когда работаете над «Саттри»? Какие пейзажи окружают вас, когда вы выходите на прогулку после работы?
Работа над романом движется и, в общем, только это и происходит. Я его перевожу и уже перевалил за середину, так что к зиме, есть надежда, черновой текст будет готов. Его судьба до того мига, когда Настик Грызунова предложила мне с ним поработать, мне не известна.

Работая, я в окно не смотрю, это отвлекает, но когда все же поглядываю туда, я вижу прекрасный город-порт на сопках у моря, люди в нем живут в невысоких домах, которые из-за своей средиземноморской архитектуры напоминают многопалубные суда. Их-то я и вижу с балкона. Так что в каком-то смысле я вернулся на родину — в идеальный Владивосток «здорового человека», город, которого в действительности больше не существует.