Два интервью

Ваш дебютный роман «Море вверху, солнце внизу» выходит в издательстве River Boat Books2. Не могли бы вы немного рассказать нам о том, что послужило источником вдохновения для этой работы?

Если говорить о том, что побудило меня написать «Море вверху, солнце внизу», то в первую очередь это моя любовь к мифу об Икаре, и в некотором смысле мой роман представляет собой интерпретацию этого мифа. Но мифы существуют не в вакууме. Падение Икара перекликается с падением Сатаны, которое перекликается с падением Человека, которое перекликается с падением Финнегана, которое перекликается с повторяющимися падениями парашютистов в моём романе.

Структура построена из рассказов внутри рассказов, связанных на тематическом уровне. Есть три основные части; но вы можете насчитать с десяток историй, переплетённых друг с другом и образующих своего рода гобелен. Подобную структуру можно найти в «Тысяче и одной ночи» и «Облачном атласе», если назвать пару примеров, которые меня вдохновили.

«Море вверху» начинается с эпиграфа из рассказа Габриэля Гарсиа Маркеса «Очень старый человек с огромными крыльями». Считаете ли вы, что работаете в жанре магического реализма или расширяете его?

Один из первых читателей романа отмечал общую тревогу, пронизывающую истории, своего рода подземную вибрацию, означающую: что-то не так. Например, сообщения о молнии, пронзающей мужчин и женщин из-под земли и оставляющей на их лбах астральные шрамы.

Я думаю, что художественная литература — это один из лучших медиумов, где воплощаются метафоры. В известном рассказе Кафки голодающий художник — буквально «голодарь», художник голода. В «Стреле времени» Мартина Эмиса холокост не просто поворачивает вспять развитие морали, часы буквально идут в обратном направлении. В моём романе быковатый хулиган превращается в ревущего минотавра.

Магический реализм, как следует из термина, представляет собой слияние буквального и метафорического. Я чувствую, что работаю в этом поле, хотя и не строго в его рамках. Так что позволю читателям решить, расширяю ли я жанр, и если да, то как.

Близка ли вам вирд- или слипстрим-литература?

Мне близки любые жанры или медиумы, которые исследуют тесно связанные между собой миры грёз и мифологии. Иногда я слышу, как повторяют предупреждение Генри Джеймса: «Расскажи сон, и потеряешь читателя». Ну, возможно, такого читателя и стоит потерять, ведь сны, независимо от того, помним мы их, понимаем их или нет, составляют примерно половину нашей жизни. Я не верю, что сны могут предсказывать будущее, кроме как по совпадению, но они могут, так сказать, «постсказывать» прошлое и сообщать нам не только более глубокие истины о нас самих, но также истины о нашей культуре, нашей человечности, которые в конечном итоге действительно имеют значение и влияют на наше будущее. Мы игнорируем их в ущерб себе.

Влияют ли ограничения жанра на то, как вы пишете?

Не особенно. Подобно биологической таксономии, деление на жанры может быть полезным, когда речь идёт об анализе творчества писателя, но также может быть непродуктивным или создавать препятствия. Каким-то парадоксальным образом лучшие произведения познают себя, не познавая, потому что, хотя понятие "жанра" может помочь поместить проект в некий номенклатурный контекст на макроуровне, оно же оскудняет и ограничивает на мезо- и микроуровнях.
Проблему хорошо решает практика комбинирования жанров по своему усмотрению. Я предпочитаю читать произведения, которые уникальны в своём наборе влияний. Надеюсь, это отражается в моём письме. Я не веду борьбу против жанра — только против клише; хотя жанр и клише в некоторой степени коррелируют.

Ваша проза умна, но исполнена поэзии. Вам не кажется, что современный роман слишком уж прозаичен?

Арундати Рой недавно сказала, что современные романы теряют свою дикость, и я вынужден согласиться, хотя, конечно, есть и исключения. Иронично, что именно небольшие издательства обычно берут на себя финансовые риски, публикуя амбициозные художественные книги.

Когда я читаю что-то отточенное и чётко структурированное, мне часто кажется, что это слишком робко, слишком безопасно. Но я думаю, что в лёгкой прозе, состоящей из тщательно подобранных слов, есть свои достоинства. Это зависит от типа истории или от того, как автор хочет её рассказать. Мой первый роман содержит понемногу разных темпераментов: и тихих шёпотов, и яростных стенаний.

Иногда кто-то из состоявшихся авторов курирует написание романа...

Хорошо это или плохо, но во время создания этой книги у меня не было ментора как такового, однако моя жена, поэтесса Николь Мельчионда, поддерживала меня на протяжении всего процесса как редактор, корректор, доверенное лицо, муза и пр. Я очень благодарен за её светозарное присутствие.

Кроме того, имели место литературные духи, которые сопутствовали и воодушевляли меня. Какие-то из них поддаются точному определению, другие загадочны. В самом начале образцом идеального произведения мне служили «Сатанинские стихи» Салмана Рушди. Проза этого романа, его волшебство и реальность, его переплетённые истории... всё это завораживает. Начало моего романа в некотором роде намекает на роман Рушди. Как и его главные герои, мои тоже падают с неба.

Когда была написана примерно половина, я прочитал «Голодную дорогу» Бена Окри. Его необузданное воображение гипнотизировало меня, пока я, живя в Болгарии, ездил на работу и обратно в ржавом трамвае коммунистической эпохи. Его роман научил меня тому, что в художественной литературе можно делать всё, что захочется, что мой роман — это мой собственный паракосм. Очевидная вещь, казалось бы, но некоторые истины нужно повторять до тех пор, пока они не будут полностью поняты, особенно когда дело доходит до написания первой книги. В стиле романа Окри было что-то такое, что помогло мне это осознать.

Испытывали ли вы когда-нибудь писательский кризис или тревогу из-за влияния на ваше творчество со стороны?

Возможно, я сталкивался с лёгкими проявлениями, когда только начинал, но с тех пор я научился собирать фрагменты и полотна материала в соответствии со своим видением, и поэтому приветствую влияние из любых источников. Я много читаю, смотрю фильмы и сериалы и путешествую, когда могу.

Думаю, что проблемы, о которых вы спросили, обычно присущи кротким или неуверенным в себе писателям, и я бы сказал, решением этих проблем могут стать крайности и тотальная свобода. Писатели, страдающие от неуверенности в себе, должны писать больше, даже если это не связано с проектом, и читать гораздо больше, чем они пишут, читать с аппетитом и жадностью, и постоянно заниматься анализом. Что вам откликнулось и почему? Что не получилось и почему? Что бы вы сделали по-другому и как?

Ваша книга глубоко пронизана библейскими мотивами. Это коренится в вашей собственной вере или вы используете Библию в основном как источник мифов, или же как то, что Джон Барт назвал «мифотерапией»?

Я неверующий, который интересуется эффектами и механизмами веры. Надеюсь, ваш вопрос свидетельствует о том, что моё исследование столь меметического феномена было нейтральным и сбалансированным, по крайней мере, маскирующим пропаганду. Ибо, как сказал Оруэлл, «всё искусство — пропаганда». Я могу попытаться ограничить свои предубеждения, но не устранить их.
Эвелин, персонаж романа, отчасти родилась из моего желания исследовать психологические последствия влияния религиозной доктрины, вроде веры в адский огонь, из-за которой некоторые люди, отказавшиеся от своей религии, вынуждены обращаться к психотерапевту. Они видят пламя во сне, и даже наяву.

Мне правда кажется, что многие библейские истории богаты смыслами, несмотря на то, что они связаны с более ранними мифами, или как раз потому, что они связаны с ними. Поэтому в моём романе также есть аллюзии и версии греческих сказаний. Работа над книгой «Море вверху, солнце внизу» по большей части освободила меня от интереса к библейской тематике, но я всегда буду глубоко погружён в море историй. Я и сейчас пишу космический энциклопедический роман из десятков и десятков сюжетов, связанных во времени и пространстве перестановкой шизоидных атомов.

В отдалённом будущем мой третий роман будет уделять Греции такое же пристальное внимание, какое Джойс уделял Ирландии, по крайней мере, таково моё намерение на данный момент. Невозможно избежать мультивселенной мифологии, да и зачем мне это?

Давайте познакомимся с вами – кто такой Джордж Салис?

Я библиофил, лингвофил, мифопоэт, и предпочитаю читать «невидимые книги». То есть произведения, которыми по досадной оплошности пренебрегли. Среди таких авторов: Рикки Дюкорне, Александр Теру, Венди Уокер (не автор бестселлеров с таким же именем, конечно), Джозеф Макэлрой, Луиза Валенсуэла, Патрисия Икинс, Жоао Убальдо Рибейро и многие другие.
Помимо этого у меня есть интернет-площадка The Collidescope4, где я публикую художественную литературу, стихи и всё, что мне интересно. Моя супруга, замечательная поэтесса Николь Мельчионда, помогает мне с редактурой и прочим.
Благодаря этой онлайн-платформе я познакомился со множеством отличных читателей и писателей.

Расскажите немного о своём рассказе «Ядерный мистицизм» — с чего он начинался и как развивался? Вы составили план заранее? Или вы импровизировали по мере того, как его писали?

Идея «Ядерного мистицизма», если определять давший ему начало импульс, заключается в самом названии, которое восходит к работам Сальвадора Дали. Я хотел, чтобы это название стало историей. Концепция чего-либо ядерного трагически связана с двумя японскими городами, Хиросимой и Нагасаки, а что до мистицизма — я допустил возможность такой реальности, где бомбы падали бы в замедленном темпе в течение многих лет, и просто следовал этой идее. Мало того, что бомбы падают медленно, я решил, что они должны будут и взрываться в слоу-мо. Эта среда, эта загрязнённая атмосфера паранойи, страха и радиации дала мутантно-плодородную почву для моих исследований человеческой психологии.

Однако, поскольку я работал над мега-романом, в котором эта история является лишь частью космической мозаики, я позволил идее вызревать в течение нескольких лет, пока заканчивал другие части — выходит, что в соответствии с ритмом тех медленных бомб. И когда пришло время писать, большая часть возникла благодаря полному совпадению обстоятельств реальности и подсознательного откровения – двух главных радостей писательского ремесла. Например, мне пришло в голову, что ночью бомба похожа на замочную скважину в луне, и я воплотил эту идею в жизнь, создав вора Хитому. А также рыбака Юсуке — когда описал бомбу как рыбу на фоне солнца. Борец сумо Тайчи просто родился из того факта, что, как и многим в японской культуре, я очарован этим видом спорта и хотел узнать о нём больше. В этом фишка письма: я не пишу о том, что знаю, скорее, о том, что хочу узнать. Этот проект дал мне повод провести углубленное исследование японской культуры, истории бомб и убитых ими людей, и многого другого. Хорошим подспорьем стала книга "Хиросима" Джона Херси.

Однако, в любых изысканиях важна умеренность. Я думаю, есть такая штука, как избыточность исследований. Так что, когда я нахожу нужное количество материала, чтобы чувствовать себя уверенно для работы с историей, тогда и начинаю, хотя, если мне это кажется необходимым, могу дополнить художественный текст научными фактами.

Как читателю подступиться к этой истории? Есть ли «правильный» способ читать её?

Не думаю, что существует правильный способ, когда речь идёт о чтении художественной литературы. Скорее, к ней следует подходить с наибольшей открытостью, с готовностью встретиться с ней на её условиях. Не каждой истории нужна арка и нарядная концовка. Не каждый персонаж должен вызывать симпатию. И пожалуй, самое главное, убеждения и действия персонажей не должны ошибочно толковаться как убеждения и действия автора.

Как вы думаете, почему современные издатели опасаются публиковать такие истории, как «Ядерный мистицизм»?
Осторожность. Пожалуй, осторожность. Я бы сказал, что большинство издателей настроено против таких историй по целому ряду причин.

Одна заключается в ошибочном убеждении, что писатель должен писать только о своей «расе». Установка, не имеющая даже биологической основы — все мы homo sapiens. Или, например, только о своей культуре.

Культура — это чрезвычайно изменчивая концепция, которая никогда не перестанет смешиваться, сливаться и создавать связи. Проводить иллюзорную границу между различными культурами и представлениями — значит ограничивать воображение, ограничивать понимание и общение, ограничивать искусство. Желание сохранить культуру «чистой» путём цензуры — взглядов, смесей, взаимодействий — имеет едкий арийский привкус. Великий астроном Карл Саган советовал нам взглянуть на образ бледно-голубой точки Земли, где массивы суши не имеют выраженных границ, и то же самое можно сказать о человеческом воображении, наряду со многими другими вещами, включая, например, нашу ДНК. Нет никакого «люди и животные». Правильно говорить «люди и другие животные». Взаимосвязь людей и других животных, веры и искусства, даже звёзд и атомов — всё это я хотел бы отразить в своём творчестве. В частности, в романе, над которым я сейчас работаю.

Другим аспектом, который стоит учитывать, является стиль, в котором я пишу. Это вымирающий стиль, восходящий к таким писателям, как Томас Пинчон, Уильям Т. Воллманн и другим, энциклопедический, включающий многословие, каламбуры, повторы, списки, рассказы внутри рассказов, отступления, истерические преувеличения и преувеличения истерии и тому подобное. Одним словом, максимализм. Совсем не факт, что такое придётся по душе случайному читателю. Это стиль, который требует некоторых усилий во время чтения.

Есть надежда, что усилия окупятся более развёрнутой историей, чем если бы она была написана просто и доступно. В наши дни в художественной литературе доминирует минимализм: короткие предложения, скудный словарь, тихая проза. Может, в таком стиле и нет ничего плохого, кроме того, что он не столько говорит с моей литературной душой, сколько отторгает своим молчанием. Больше смущает то, что существует так мало платформ для крупной формы, и на многие публикации, например, накладывают ограничение количества слов до 3000. Этого крайне мало, ведь тот же «Ядерный мистицизм» состоит из более чем 13 000 слов, и поэтому я был вынужден брать отдельные куски из своих рассказов, чтобы опубликовать их или ждать сколько-то лет, пока роман не будет закончен и опубликован. Да, можно быть кратким, и рассказать многое, но требуется столько же навыков, если не больше, чтобы написать историю из 13 000 слов, в которой на всём её протяжении сохраняется высокий накал, и манипулируется несколькими нарративами.

Мне кажется, что искусство художественной литературы, и особенно искусство романа, способно на гораздо большее, чем просто рассказать простую и хорошо знакомую историю, но многие люди могут об этом не узнать, если будут читать исключительно бестселлеры из заметок New York Times.

Расскажите о своей книге «Море вверху, солнце внизу».

Если «Ядерный мистицизм» — это излучаемый кошмар жуткой красоты и мутантного ясновидения, то «Море вверху, солнце внизу» — лихорадочный сон вложенных тревожных повествований, которые связаны друг с другом генеалогией и слоями метафор.
Это мой первый роман, поэтому я был рад и удивлён, услышав, что некоторые писатели и читатели говорят о книге в таких выражениях, что, дескать, её достоинства затмевают юный возраст автора. Кому-то язык романа может показаться отточенным, но я знаю, что могу добиться большего. Хотя, перечитав его с целью корректуры, я смог максимально беспристрастно насладиться им, и похоже, это вполне любопытный и серьёзный роман, достойный своих чернил и бумаги.

Вместо того, чтобы пытаться резюмировать его или подражать жаргону маркетологов, я просто предложу посмотреть видеообзор5 Криса Виа на канале Leaf by Leaf. Крис — один из самых вдумчивых и вдохновляющих читателей.

А я скажу только, что в романе есть прыжок с парашютом, приводящий к откровению, перевёрнутая молния, бьющая из земли, полтергейст, вызванный болезнью Альцгеймера, линяющий змей-священник и многое другое.

Что дальше?

Как это бывает, то, что дальше, длится уже четыре года или около того.

Моим следующим романом будет гигант под названием «Морфологическое эхо». Впереди ещё несколько лет работы, а может и больше. Это книга, содержащая вселенную историй, связанных во времени и пространстве перестановкой шизоидных атомов, трансмутацией законов физики. Это полифонический, многолинейный, всевременной эпос с рядами тематических и синтаксических отголосков, действие которого происходит в Японии 1940-х годов, Нью-Йорке 11 сентября, средневековой Франции, Древнем Египте, доисторическом неолите и т. д., с разрушенной семьёй в его калейдоскопическом центре. Роман начинается с истинного мифа: Луна рождает мальчика, он устаёт от жизни в ландшафте своей матери, и тоскует по чужой планете под названием Земля. После многолетних ссор его мать в конце концов уступает и делает вдох, в результате чего лунный мальчик тонет в её поверхности, а затем выдох — которым отправляет ребёнка прямо на Землю.

Я потратил почти год только на древнеегипетскую часть. Это моя истерическая (но и историческая), тревожная версия казней египетских, сокращённая до шести, гексаморфное бедствие, и там полно игры слов, разгневанных богов и богинь, эзотерических ритуалов, скатологии и вывернутой наизнанку анатомии мумий.

Я люблю книги, внутри которых можно жить, быть полностью поглощённым ими. "Морфологическое эхо" будет именно такой.