...Она находила утешение в подводном шёпоте, который ощущала своими перепончатыми пальцами у края воды, где её испещрённые жилками мембраны вздрагивали от смутной лингвистики...
Когда три года назад у Джорджа Салиса вышел дебютный роман, ему было едва за двадцать, и роман этот представляет поистине молодую литературу — но, парадоксальным образом, литературу опыта. Читательского, писательского, житейского. Салис пишет фрагментарно и пишет разнообразно, и знает, как собрать из фрагментов устойчивую структуру, где все элементы важны и все на своих местах. Но книга хороша не только своей формой (не безупречной в самом начале, однако мастерски выверенной далее и до самого финала) — содержанием тоже. Внимательный пытливый ум, яркая фантазия, развитое эстетическое чувство присущи ему в мере, которой не ожидаешь от юного дарования. Неужели все молодые гении остались в славном прошлом, а современности достался распылённый до гомогенной массы талант, покрывший каждого графомана? Может, и нет. Салис — он как будто из тех идеалистических времён, когда юность по-настоящему двигала культуру вперёд.
Активности этого швейцарско-американского автора распространены шире только письма: он изучал психологию, писал научные статьи и получал награды за свою публицистику, преподавал в Европе и Азии; он содержит интернет-площадку, где публикуются художественные тексты, критика и беседы с глыбами литературы. Парень опыляется от самых значимых фигур книжного мира. Он брал интервью у Джозефа Макэлроя, Уильяма Воллманна, Александра Теру, Лэнса Олсена, Стива Эриксона и Стива Томасулы, Майкла Бродски и Майкла Циско... это лишь те, кого я вспомнил навскидку, список имён длится и исчезает за горизонтом. Несколько месяцев назад он получил премию Тома Ла Фаржа в области инновационной литературы.
В чём же новизна? Манера Салиса вплетать мифологические образы в повествование может сойти за постмодернистский приём, но это и не пост-, и не мета-. Нет в прозе Салиса ни иронии, ни насмешки, ни бунта, нет в ней и примет новой искренности с обнажением души, серьёзностью и тоской. Повторяя слова одного из первых критиков, это в самом деле магический реализм новейшего времени. Реальность его текстов построена из оживших метафор и звенящих фраз истинно поэтической красоты:
A vespertine radiance highlighted the silhouettes...
или:
...and the black (w)hole of her was never seen again.
В этой реальности сочетаются размах саги и модернистская глубина характеров, юношеская очарованность словом и зрелый взгляд на мотивы людские. На страницах романа действует множество лиц, но все они имеют равный статус в истории — эпизодические персонажи столь же важны для архитектуры книги, что и "главные" герои. Ведь на структурном уровне "МВСВ" развивает несколько основных тем, переплетённых и взаимопроникающих, а люди, любовно прописанные, живущие внутри сюжетов осязаемо и чувственно, связанные не самым очевидным образом во времени и пространстве, относятся к этим основным темам как текст относится к языку: через персонажей идеи выражают себя, через отношения между людьми выстраиваются сложные концепции, через жизни и эмоции — являют себя в аспектах грандиозные гиперобъекты невыразимого и повсеместного, вещи хорошо знакомые каждому, но противящиеся умопостижению.
...организмы чувств...
...я понимал, что люблю её больше, чем литературу...
В самом деле, на определённом отдалении роман представляется универсальной историей, по частям открытой разными персонажами. Детство, радость познания, столкновение с жестокой реальностью, юность, обретение любви, очарование бытием, зрелость, горечь разочарований, потери, старость, смирение и освобождение.
Избранный Салисом метод рассказа намеренно избегает всякой сукцессивности, вбирая в себя смыслы и значения со всех уровней нарратива таким образом, что погружает читателя в языковую синестезию:
...Мир замедлялся от силы трения речи...
...Каждый слог, произнесённый или нет, требует свой макрокосм...
...специфический запах слов...
...тёмная струя речи...
Автор предлагает читать эту книгу "многослойным резонирующим голосом", и непрестанно вопрошать "Почему?" — задавать этот вопрос вопросов, своего рода звуковой эквивалент фрактала, демонстрирующий одновременно и величие, и тщетность человеческого языка. Возможно, поэтому текст окрашен столь богатой "цветовой гаммой, будто навеянной ЛСД ": от локальных чистых красок до экзотических азурита, шмелиного, джотто блю и антик браун. Думается, взятая сама по себе, палитра этих красок способна рассказать особую, симультанную историю эмоциональных состояний.
Религиозный же пласт, которому западные и восточные мифы служат более древним фундаментом, демонстрирует столь же древний конфликт. Его природа проявляется, например, в сцене, где маленькая девочка молится богу. Вместо "аминь" в конце, она, невинное искреннее дитя, произносит "all men", — во имя всех людей, но отец её поправляет: "ahmen", во имя Господа. Тем самым он навязывает ей религиозное сознание, тогда как из неё прорастает гуманистическое. Вот эта самая "про-человеческая религиозность" и сопротивляется архаичным догмам на протяжении всей книги. Апотеозис бренной души в виде своего рода религиозного откровения настигает разных героев во время их личных падений. Падение — вообще узловой мотив романа, отсылающий и к сковывающему первобытному страху, и к свободе полёта. Для одного — это образ Святого Петра, распятого вверх ногами и застрявшего в бесконечном падении, для другого — финальный прыжок в бессмертие. Об этом косвенно говорит затаившееся в первой части ядерное эссе "О падении в видение" — ключевой текст для романа и для мира его героев. Свободное падение, по Джорджу Салису, — терминальная форма витальности. Что ж, в этот перевёрнутый мир читатель входит через танатос, поэтому совершенно закономерной кажется атанасия в конце его пути.
Созерцание сумерек и рассвета в обратном порядке стало мигом, когда истина — истина, что солнце и небо поменялись местами с землёй и морем — превратилась в чистое великолепие.