Слепой нагой трофей: Харри Крюз, «Садовые Холмы» и Флорида

Вероятно, Харри Крюз и сам не понимал, что и зачем пишет. Просто знал, что нужно, и всё. Работал с каким-то механическим, морпеховским упорством. Один из первых романов он сочинил так: принёс домой два цементных блока, положил на них дверь и принялся за работу.

Говорил, что задача состоит в том, чтобы просидеть за столом три часа, смотреть в стену, не ковыряться в зубах, не чистить ногти, не отвлекаться на вид из окна. При таком раскладе, сообщает Крюз, уже через 20 минут ты что-нибудь да напишешь.

Поначалу он писал о том, чего сам не знал; получалось плохо. Крюз признаётся: ранние произведения были написаны из притворства, из боязливого отвращения к самому себе — красношеему деревенскому тупице с окраины болота Окифиноки, американцу второго, если не третьего сорта.

Наконец, в 1968 году издательство «Уильям Морроу» выпускает дебютный роман Харри Крюза «Певец госпела» — его пятую по счёту рукопись — и после сдержанных похвал в прессе начинает продвигать молодого автора. Редактор Джим Лэндис рассылает гранки будущей новинки Крюза «Нагие в Садовых Холмах» и в ответ получает восторженные отзывы от известных писательниц Харпер Ли и Джин Стэффорд.

Стэффорд перечитала роман дважды, он произвёл на неё впечатление, это выдающееся произведение; после выхода книги она обещает написать о ней в «Нью-Йорк Таймс». Харпер Ли уверена, что у них на глазах рождается новый Уильям Фолкнер.

Тогда воодушевлённый Крюз решает отправить текст своему наставнику, литератору Эндрю Лайтлу — выходцу из хорошей семьи из Теннесси, южанину со старыми взглядами, профессору. Лайтл присылает разгромный ответ: ты торопишься и поэтому скользишь по поверхности; ты не чувствуешь божественного начала, тебе просто не знакома природа вещей; концовка твоей книги утопает в моральном отчаянии и насилии вместо того, чтобы прозвучать как кода, позволить читателю и автору очиститься, завершиться сама собой — так, как падает с дерева спелый плод груши.

В биографии писателя приводится эпизод личной встречи, во время которой Лайтл посоветовал ученику не торопиться и придать своему труду смысл. В ответ на это Харри встал из-за стола, начал рвать траву с газона и, набив ею рот, выпалил: «Да не знаю я, как придать смысл! Не знаю!»

Не то чтобы Крюз не был образован — наоборот, для того времени и места образован он был прекрасно. Поступив в университет по армейской квоте, он в первом же семестре попал в почетный список декана и, «за исключением Шекспира и некоторых книг по геологии», никогда не встречал в университетских списках литературы нечитанных ранее произведений.

Так или иначе, этот интеллектуальный груз античной, европейской и американской классики встретил в качестве читателя выносливого, твердолобого и своенравного деревенского парня.

Свои мысли Крюз как правило излагает бесхитростно, прямолинейно, с детской простотой. Сам автор описывает свою писательскую задачу следующим образом:

Что касается выносливости, то вот как сторонник железной писательской дисциплины Крюз выбирается из творческого тупика:

Выход «Нагих в Садовых Холмах» в 1969 году встречают с восхищением: Харри Крюз — долгожданный новый голос в американской прозе; его книга это «изящное и гневное моралитэ». То и дело всплывают лестные сравнения с Фолкнером, О’Коннор, Уэлти, Маккаллерс.

В обещанной статье для «Нью-Йорк Таймс» Джин Стэффорд называет книгу «Босховским пейзажем на юге, населенным чудовищными и милыми сердцу созданиями». Здесь же Стэффорд, а следом за ней и все остальные, характеризует молодого автора как 1) писателя-южанина и 2) художника гротескного мира фриков. Всю свою жизнь Харри Крюз будет открещиваться от этих ярлыков: он не писатель-южанин; его герои не фрики.

В год выхода книги три верхние строчки списка бестселлеров занимали отчетливо нью-йоркские истории: «Случай Портного» Филипа Рота, «Крестный отец» Марио Пьюзо и апофеоз нью-йоркского гламура 60-х — Жаклин Сьюзан со своим новым сочинением «Машина любви».

Далекий Нью-Йорк, как это часто бывает в американских книгах и кино, есть город-мечта, единственное место, о котором грезят в этой глуши. В книге Крюз проезжается по мегаполису несколько раз — вот где, мол, живут настоящие фрики.

Это там, в нью-йоркских офисах, есть лабрадоры-ретриверы, одетые как офисные клерки, а рядом — офисные клерки на четвереньках, одетые под золотистого ретривера, с ушами и хвостом. Это там есть беспокойный отельный консьерж родом из Огайо, бесконечно перечитывающий Трумэна Капоте и разгрызающий свои пальцы до крови.

К своим же искалеченным героям Харри Крюз относится с большим теплом. Он придумал для них термин и предпочитает называть их grits. Он питает слабость к карликам, поскольку те, в отличие от нас, никак не могут спрятать свою безобразную суть, «и если они пойдут куда-то обедать, то стулья не те, а если пойдут в магазин одежды, то одежда не та».

В историях Харри Крюза вы не найдете никакого подвоха, ни намека на bad faith — просто двухсоткилограммовый толстяк, карлик-жокей и местная королева красоты живут в фосфатном котловане, и всё это абсолютно всерьез.

Необузданная, диковатая фантазия Крюза напоминает температурный сон начитавшегося комиксов пятиклассника: священник по имени Человек-Татуировка, который наносит татуировки волос на гладко выбритое тело, Мальчик-Аллигатор со «слезами на чешуйчатых глазах» — причем эти персонажи появляются в книге лишь на мгновение. Напоминает пятиклассника и отчаянная неспособность выписать женский образ — пиши Крюз сегодня, ему бы наверняка досталось за это вдвое больше.

Демонстрация увечий, atrocity exhibition, всевозможная показуха составляют ядро многих крюзовских романов. Герман Мэк, страдая от нездоровой любви к автомобилям, решает побороть фетиш, поглотив по частям «форд мэверик» на специально оборудованной сцене у отеля в Джэксонвилле. За питанием и отправлениями героя следит весь мир — шоу показывают в телепередаче «Wide World of Sports» (Car, 1972).

Юджин Биггс, боксер со стеклянной челюстью, оставил семью в сельской глуши, чтобы нокаутировать самого себя перед толпой на садомазохистских вечеринках в Новом Орлеане. Биггс отказывается возвращаться домой и теряется в толпе извращенных персонажей, населяющих город (The Knockout Artist, 1988).

В чисто американском духе герои Крюза исповедуют усердие, дисциплину и свято верят в личный успех. Они стремятся превзойти собственное убожество одним лишь усилием воли. Его персонажи помешаны на том, чтобы взять жизнь под контроль, но как правило двигаются к цели вывернутым наизнанку, уму непостижимым способом, и потому обречены на поражение.

Нездоровые увлечения, мании, навязчивые идеи и роковая зацикленность занимают Крюза не меньше. Бодибилдер Даффи Дитер, желая навести в жизни порядок при помощи собственных мускулов, подчиняет всю окружающую действительность секундомеру, включая любовные утехи, во время которых он представляет себе концлагеря, чтобы продержаться дольше (All We Need of Hell, 1987). Карлик-массажист с двухметровым именем Джефферсон Дэвис Манро проводит в доме престарелых сеансы мучительно болезненного массажа, а сам мечтает обрести полноценный рост с помощью магии (This Thing Don't Lead to Heaven, 1970).

В «Нагих в Садовых Холмах» Толстяк литрами пьет диетический напиток «Метрекал» и пачками ест вафли для похудания; его диета имеет ровно обратный эффект. Компанию ему составляют Шут, карлик-жокей в шелковых одеждах, до смерти боящийся ипподрома и потому скачущий на стуле, и танцовщица Долли, твердо намеренная привести их обитель, Садовые Холмы, в порядок.

Детище крюзовской фантазии, диковинный моногород Садовые Холмы был построен вокруг завода по добыче фосфата неким Джеком О’Бойланом, бесплотным и таинственным магнатом. Самого О’Бойлана здесь никто и в глаза не видел, но на его обещания новой жизни и стабильного заработка купился весь окрестный люд. Они потянулись в город «как муравьи на просыпанный сахар».

Никто из жителей не знал, на каких именно основаниях стоят Садовые Холмы и в чем конкретно заключается их работа:

Механизмы власти, её природа вечно находятся у Крюза в слепой зоне; они неясны, туманны, загадочны. Крюз хорошо понимал: власть имущие просто есть, мы же в основном имеем дело с последствиями. Мирские достижения и земные блага фигурируют в романе под кодовым словом «договор», и вокруг договоров в книге много суеты: у кого-то он есть, а у кого-то нет; за договором надо ехать в Нью-Йорк; красота вашего тела может послужить аргументом при его заключении.

В результате одного из таких договоров Толстяк и очутился — по чистой случайности — в привилегированной позиции: «...сидя в кресле-качалке и поплёвывая в трещину в полу, отец Толстяка возвысился над обычными людьми». Дом Толстяка был искусственно поднят над котлованом при помощи экскаваторов. Его обезумевший отец гулял по территории нагишом, пока однажды не сгинул в молотилке и, по-видимому, не был продан в одном из мешков с фосфатом.

Когда Джек О’Бойлан и его машины покинули город, фосфатный завод встал. Люди остались не у дел: их труд, бывший бессмысленным и до этого, прерватился с исчезновением О’Бойлана в остывшую, окаменевшую бессмыслицу (Долли: «Я Фосфатная Королева Садовых Холмов, а фосфата больше нет»). Тогда Долли решает перестроить опустевший завод в придорожную достопримечательность, обернуть несчастье в деньги, устроив шоу для проезжающих мимо туристов.

Метафоры в этом романе вряд ли поразят читателя глубиной и сложностью: Садовые Холмы это рай, Нагие — первые люди в нем, а Джек О’Бойлан — его создатель, местный Годо, невидимый Бог-архитектор.

Абсурд бытия, отчуждение труда, вопросы экологии, общество потребления — все эти темы, очевидно, казались Крюзу очень свежими в далеком 1968 году. Однако привлекать в Садовые Холмы заокеанский теоретический корпус, призывать сюда Сэмюэля Беккетта, Ги Дебора и Франкфуртскую школу означало бы двинуться по ложному следу, ибо Харри Крюз попросту не был способен писать о чем-то, что не лежало бы прямо перед ним.

Итак, у информационного стенда на смотровой площадке с биноклем толпятся туристы, ждут очереди, чтобы кинуть в прорезь четвертак и увидеть местных жителей — Толстяка в окне дома на холме, человека в маске, бесконечно копающего одну и ту же яму, девушек в золотых клетках, подвешенных у здания завода.

И здесь нам нужно кое-что сказать о Флориде.

О Флориде нам известно немного, а если она и мелькала — в хемингуэевской прозе, фильме Key West с Хамфри Богартом, на пластинках безмятежного воспевателя ее романтики Джимми Баффетта, на открытках с гамаками, пальмами и парусами — то всегда лишь в своем эскапистском качестве, карибском обаянии.

Флорида была освоена последней, и ее освоению препятствовали не горные хребты, не каньоны с пустынями и не стометровые деревья, а тонкий слой воды, покрывавший плоский полуостров.

Суша ли это? Странный геологический придаток, последним из всех территорий поднявшийся над водой, но так и не ставший полноценной terra firma: Флорида стоит на известняке, и полости внутри полуострова до сих пор собирают дождевую воду. Когда-то эта болотистая жижа дала жизнь рыбам, птицам и рептилиям, которым не было нужды развиваться дальше. Сплавляясь по рекам внутрь местности, первые британские путешественники не нашли ничего, кроме бархатного воздуха, водорослей и морд аллигаторов, торчащих из водной глади.

Современная Флорида была не столько открыта, сколько спроектирована, выработана, намыта, насыпана. За срок одной человеческой жизни Флоридский полуостров шагнул от вечного пост-ледникового тропического сна к Sunshine State — воплощению американского отпуска, идеальному пенсионерскому штату, покрытому гигантской сеткой земельных участков.

В пляжном Сент-Питерсберге, «городе молодоженов и еле живых» (newlywed and the nearly dead), стоят исторические плашки, повествующие о событиях 500-летней давности, о бывших здесь испанских конкистадорах, и стоят эти плашки в намывном грунте, который моложе большинства дряхлых местных жителей; сам же город был основан бывшим председателем земской управы Весьегонского уезда Тверской губернии Петром Дементьевым в 1888 году.

И во Флориде всё так.

Когда промышленник Карл Грэм Фишер задумал в 1912 году основать Майами-Бич, его люди уничтожили каждый куст и собрали место заново, по частям, как собирают велосипед или автомобиль. Они привезли арабский жасмин, бразильский перец, орхидеи из Гонконга, суринамскую вишню и канарскую финиковую пальму, газоны засадили травой с Бермудских островов, а в качестве садовников наняли японцев.

Гнездовья местных птиц были уничтожены вместе с мангровыми лесами, но привезли новых птиц — фламинго из Африки, павлинов из Азии, гусей из Канады, а также слона по кличке Роузи, для дрессировки которого наняли какого-то белого бедняка из Джорджии — возможно, дальнего родственника писателя Крюза.

Майами-Бич, Корал-Гейблс, Бока-Ратон, Форт-Майерс, Сарасота, Тампа, Галфпорт, Сент-Питерсберг — все они теряли изначальный болотистый вид. Береговые линии теперь украшали роскошные отели — главное достижение флоридской архитектуры. Питая слабость ко всему итальянскому, их устроители выкапывали венецианские каналы и выписывали из Италии команды гондольеров.

Земельный бум во Флориде начала века закончился с Майамским ураганом 1926 года, первым вогнав штат в Великую депрессию. Карл Фишер обанкротился и пил, проводя остаток жизни в маленьком коттедже в полностью разрушенном Майами-Бич.

Фишер был далеко не единственным из очарованных Флоридой американских воротил, мечтавших создать сушу из моря. Однако именно Фишер первым начал рекламировать флоридский отпуск, заказывая в Нью-Йорке билборды с красотками на пляже, и его наследие живет до сих пор: в пошловатых зданиях смутно-европейского происхождения, в экзотических флоре и фауне и в бесконечных земельных проектах.

После войны строительные площадки в штате растут как грибы, и к продаже предлагаются объекты недвижимости самой разной степени готовности: приехав на место издалека, наивный покупатель мог обнаружить купленную землю под водой и без каких-либо коммуникаций, а пустующие участки занимали бездомные, наркоторговцы и кубинские мигранты.

В этих местах нет более привычного зрелища, чем ведущие в никуда насыпные дороги, геометрически правильные пустыри в форме куль-де-саков и единицы спецтехники, одиноко стоящие во флоридской тиши — всё это заброшенные стройки, следы великих начинаний.

И если Флорида это объект инвестиций, то их загадочный субъект — невидимые и всемогущие силы, строгие и решительные джентельмены, начиная с Фишера и заканчивая последним растворившимся в воздухе застройщиком — выступают в романе как Джек О’Бойлан.

Нам известно, что на место действия Крюза вдохновил угнетающий и гиблый пейзаж близ фосфатного завода по пути из Тампы в Орландо: пожелтевшее небо, жалкая растительность, колючая проволока, изможденный скот.

Конкретное место найти не сложно — это городок Малберри в округе Полк, крупный центр добычи фосфата. Сегодня сайт Фосфатного музея Малберри радостно сообщает нам, что у них есть специальная куча, в которой посетители могут раскопать «акульи зубы, кости и другие окаменелости», и очень просит гостей не заявляться в музей босиком и в плавках.

Между 1930 и 1990 годами население Флориды скакнуло с полутора до 13 миллионов жителей — это демографический прирост в 781%, без учета десятков миллионов туристов, ежегодно посещавших полуостров.

К 1960-м годам семьи приезжали сюда на автомобилях, покупая по пути сувениры, столь же пестрые и бессмысленные, как и сам штат: махровые полотенца с флагом Конфедерации (?), головы пиратов, вырезанные из кокосового ореха, мандариновый парфюм и консервные банки с солнечным светом внутри.

Пустая и плоская табула раса, Флорида из всего делает миры. Туристов ждут парки развлечений Морской Мир, Познакомься-с-Акулой, Подводные Фантазии, Земля Аллигаторов, Вселенная Рептилий, Волшебное Царство, Мир Будущего, Зал Славы Звезд, Промокни-до-Нитки, Цитрусовый Цирк, Дом Будущего Занаду, Дискавери Айленд, Диснейворлд, наконец, и пятьдесят тысяч мотельных комнат.

Эта столица аттракционов сконцентрирована близ Орландо, и миллионы посетителей стекаются к турникетам, чтобы купить билет и взглянуть на морских звезд, ракушки, песок, акул, аллигаторов и цитрусы — хотя всё это без труда можно найти где угодно в штате (Долли: «Всё и так вокруг нас, но людям надо увидеть это в клетке с подписью»).
Кроме того, Флорида находится в некоторой конкуренции с другим прибрежным штатом, дебютировавшим в XX веке — Калифорнией. Как правило, это соперничество мыслится как противостояние синего штата красному; земли стартапов — земле старперов; Кремниевой долины — полям для гольфа; wokeness и студенческих протестов — по-своему радикальному флоридскому анти-протесту.

За схожий отрезок времени Калифорния дала миру Голливуд2, серфинг, калифорнийский рок и кислотные трипы в Хэйт-Эшбери, «Черных пантер», Макдональдс и Тако Белл, куклу Барби, китайские печенья с предсказаниями, велнесс, Стива Джобса в Пало-Альто и Бог знает что еще.

Про Флориду же говорят: «обмякший пенис Америки». Если Калифорния воплотила в себе социальное напряжение американской жизни, стала кульминацией того двигательного беспокойства, что заставило этих людей идти на Запад, то Флорида размякла под солнцем, заснула под кондиционером, осталась краем традиционного отдыха, искания легкой жизни.

А если флоридцы не спят, то чинят разные безобразия. Сегодня штат известен как неиссякаемый источник трэша и бессмыслицы: флоридская жизнь это фанера на окнах, метамфетаминовая драка у аптеки, растянутая майка и шлепанцы, монстр-траки, женский бой в грязи и водные горки из мусорных пакетов и мыла.

Обратимся за примером к популярному мему Florida Man3, в основу которого легли безумные новостные заголовки из криминальной сводки штата:

В этом отношении достопримечательность Садовые Холмы с толстяком, карликом и танцами гоу-гоу кажется не столько гротескной выдумкой, сколько очередным новостным сюжетом. Писатель Харри Крюз, не способный «придать смысл» и запитанный напрямую от земли под ногами, сочинил, вероятно, самую флоридскую историю в американской литературе, в которой трое стремноватых местных жителей учатся развлекать толпу. Чтение «Нагих в Садовых Холмах» — да и любой другой книги Крюза — наводит на мысли о тщетности каких-либо человеческих усилий.

Когда в начале века в отель города Бока-Ратон прибыли выписанные из Италии гондольеры, выяснилось, что сами гондолы имеют электрический привод, и потому гондольеры здесь совершенно не нужны. Когда об этом доложили архитектору курорта Эддисону Мизнеру, тот сказал: «Пусть притворяются, что гребут».