Клод Симон — виноградарь и кавалерист

Фигура Клода Симона, как и любого другого большого романиста, являет с самого начала двойственный образ: фигуру человека (публичной персоны или друга, или загнанного камерами смущенного господина, которого мы наблюдали на маленьком экране в вечерних «Апострофах»1) и фигуру писателя (то есть ту его репрезентацию, что мы формируем через его книги). Кроме того, сами эти два образа, ни тот, ни другой, не однозначны: у друга, на самом деле, не такое же лицо, как у актера, по большей части посредственного, в инсценировке Бернара Пиво. Что до более смутного профиля, — а порой, наоборот, и более резкого, — который формируется в нашем воображении после знакомства с творчеством, то он, в свою очередь, многосложен и противоречив: мы находим сто способов читать одну и ту же книгу, и это порождает сто лиц, приписываемых тому, кто ее написал. В дни, когда брехтовский театр был на пике моды и каждый говорил о Брехте, как о марксистском драматурге и диалектике классовой борьбы, или же, в противовес, как о проповеднике патроната, Ролан Барт всех удивил, заявив: «Чего не было сказано в полной мере о Бертольте Брехте, так это о его любви к хорошим сигарам».

Возможно, это тоже одна из тех вещей, что не были в полной мере сказаны о Клоде Симоне. Когда его имя, ближе к концу 50-х годов, приняли, наконец, во внимание критики, оно значилось среди участников террористической интеллектуальной группы, впрочем, не очень сплоченной, что останется в истории литературы под именем «Нового романа». Эта группа остается полной противоположностью какой-либо школе, каждая личность в ней идет собственным путем, а выбранные нами траектории должны бы казаться весьма удаленными друг от друга, даже различными, если не сказать противоположными. Но вмешались популярные газеты, одновременно с академической критикой, которые тут же набросились на кусочек столь лакомый, столь по-новому вкусный и пригодный для возбуждающих разум интерпретаций (Мерло-Понти, к примеру, незадолго до своей смерти, вел посвященные Клоду Симону курсы в Коллеж де Франс), и тотчас же перешептывание в парижских литературных кругах, стремительно пересекшее наши границы, начало тяготеть (и не я ли поощрил эту тягу?2) к смешиванию в одну удобную кучу столь непохожих друг на друга писателей.

Разумеется, каждый может заметить, что существуют значительные расхождения между признанной за Клодом Симоном лирической вспыльчивостью и кропотливой вивисекцией, проводимой Натали Саррот над теми мельчайшими подвижками агрессии и отстранения, что образуют ткань человеческих отношений, или даже с тем «объективизмом», вменявшимся моему описанию застывшего мира, из которого человек казался исключенным. Но само обозначение «Новый роман», использовавшееся по отношению ко всем нам (против нас?) властвующими критиками, способно лишь облегчить сведение к общему знаменателю. Или же, если какой-нибудь колумнист начинал настаивать на обнаруживаемых внутри группы противоположностях, это тут же становилось поводом похвалить одного из ее рядов, чтобы осудить другого, как того требует старый добрый рецепт: разделяй и властвуй. Что заодно позволяло опровергнуть тот значительный порыв к обновлению, которым, безусловно, отличался французский роман в середине этого века.

В любом случае, очевидно, что типичный портрет новороманиста, тот, что распространяли наши противники (не все еще из них мертвы, совсем не все!), соответствовал Клоду Симону так плохо, как только возможно. Потому что мы, якобы, были бандой абстрактных, холодных, догматичных, обескровленных теоретиков; от написанного нами было сложно получать удовольствие; наши тексты были темными или вовсе непонятными, лишенными чувствительности и оторванными от жизни. Потребовалось около тридцати лет, чтобы этот абсурдный образ начал рассеиваться. Сколько раз, в поездках, предполагаемые читатели моих книг испытывали удивление, при личном знакомстве, видя, что я люблю природу, отличное вино и хорошеньких девушек? Только с начала 80-х годов общественность, по всей видимости, начала ощущать в некотором роде теплую близость в наших последних работах: «Георгиках» Клода Симона, «Детстве» Натали Саррот, «Любовнике» Маргерит Дюрас или моем «Возвращении зеркала».

Клод Симон, следовательно, — явно полная противоположность того мифического новороманиста, что наводил на всех страх в течение четверти века. Но я со своей стороны охотно возьмусь за его фигуру как за характерный пример того, что я понимаю под Новым Романом: восприимчивость к миру столь сильная и столь личная, что не должно и возникать вопроса о сгибании условленных форм повествования, восприимчивость, что простирается не только на людей, как и на все остальное, но также и на словесную материю и звучание фраз, восприимчивость бескомпромиссная, что заставляет каждого из нас идти до самого конца в собственном творчестве, продвигаться вперед, таким образом, от книги к книге, несмотря на возражения академической критики, которая отчаянно пытается навязать в противовес всей живой литературе успокаивающую изложницу конформизма, восприимчивость, наконец, явленная той широкой общественности, что вынуждает порой ее грубовато притеснять, нежели потчевать пресной и унифицированной пищей. Это та страсть к реальному миру, к живому человеку и к свободе выражения, что сегодня увенчалась Нобелевской премией.

Я познакомился с Симоном в 1956 году, то есть в те дни, когда мы с Жеромом Лендоном3 искали романистов-новаторов с яркой индивидуальностью, чтобы осуществить их перегруппировку в издательство «Минюи» и ввязаться в совместную борьбу на благо столь непохожих талантов, при этом не состоявших ни в чьих рядах, а стало быть и не озабоченных школой. Тогда у меня оказалась на руках, по воле случая, рукопись одного романа, моментально приведшая меня в восторг. Это был «Ветер» Клода Симона, который за десять предшествующих лет уже опубликовал два романа в издательстве «Сажиттэр» и два других в издательстве «Кальман-Леви», не снискав там ни читателей, ни известности4. У меня тут же возникло желание познакомиться с этим автором, которого, как мне показалось, ожидало большое будущее. И я спросил Симона, почему его роман, охваченный от начала до самого конца повествовательным неистовством, сравнимым с ураганом, оказывался перерезанным (и, на мой взгляд, ослабленным) тут и там странными пробоями тона, сопровожденными резкими спадами интенсивности: главами, включенными по ходу повествования и изложенными в гораздо более сдержанной, более традиционной манере, очевидной целью которых было объяснение слаборазвитым критикам того, что между тем проносилось с большей мощью и убежденностью в шквалах штормового ветра[i].

Клод Симон мне тут же на это ответил, что он полностью согласен со мной по поводу бесполезности этих лишенных творческой энергии глав и даже того негативного эффекта, который они могли оказывать с литературной точки зрения. И он добавил с трогательной простотой, что единственная причина их присутствия — добиться публикации у Кальмана, который в ином случае, несомненно, нашел бы книгу слишком обрывистой, недостаточно «благоразумной», а затем поставил бы на ней крест. И вместо того, чтобы разбавить водой свое вино, он влил туда, ничего не меняя в самом тексте, слишком дорогом его сердцу, несколько стаканов безвкусного лимонада! Мы с Лендоном тут же предложили ему восстановить изначальную суровость текста, ликвидировав учтивые вставки, и вверить роман нам, раз уж в «Кальман-Леви» он оказался не нужен. Вот так «Ветер» и вышел в «Минюи», а после него и все последующие произведения Клода Симона, который с того самого дня дал полную волю своему гению, не стесненному более никакими издательскими ограничениями. Мораль этой истории, не в обиду будет сказано сторожевым псам установленного порядка, в том, что именно с этого самого момента отсчитывается слава Симона, быстро ставшая мировой и позволившая Франции пожинать сегодня шведские лавры.

Фраза «разбавить водой свое вино», вероятно, вышла из-под моего пера не случайно, ведь в те дни Симон был виноградарем. Именно здесь фигура человека, и вся его личная история, ощутимым образов совпадает5 с фигурой писателя. Участник гражданской войны в Испании, драгун во Фландрии в 1940 году, виноградарь, горнолыжник, все эти образы для меня обнаруживаются в творчестве глубоко укорененном в активной и плотской жизни, очень далеком от «башни из слоновой кости», абстракции и очерствелого церебрализма, с готовностью приписываемых нами литературному авангарду, стоит ему потревожить наши привычки.

Приведем по этому поводу свидетельство Анри де Коринта6, сражавшегося бок о бок с кавалеристом Симоном в тех злополучных битвах во Фландрии, чью напрасную храбрость мы неоднократно находим в романах нашего нобелевского лауреата; в них он также с жестокой нежностью насмехается над чопорными аристократами «Кадр-Нуар»7 в Сомюре, для которых подполковник де Коринт мог с легкостью послужить если не моделью, то по крайней мере генератором8. Но этот блестящий офицер кавалерии и сам в своих путевых заметках изображает солдата Симона одним целым с его конем, как если бы природная сила продвигала их единым массивом вперед к грандиозной и абсурдной участи: привилегии умереть, бросившись в атаку с саблей наголо, посреди катастрофы, против вражеских штурмовых танков.

Словно унесенный неудержимым потоком кавалькады, с почти анахроничным романтизмом увлекая за собой все на своем пути, воспоминания, вымыслы, фантазмы, стиль Клода Симона, одинокого драгуна, сразу же породил страстных читателей по всему миру, а порой даже и странные проявления отождествления: молодые люди принимались писать по стопам мастера, проскальзывая не только в его словарный запас и совершенно особый ритм его фраз, но кроме того в самого его персонажа, на которого они создавали нечто вроде галлюцинируемой карикатуры, в то же время не без примеси восхищения и сатиры, над которой сам Симон посмеялся бы первым.

Некоторые специалисты вспомнят еще «Омнибус», короткий роман, опубликованный около пятнадцати лет назад, за авторством Бенуа Петерса9 (тем самым, что недавно получил главную премию на фестивале комиксов в Ангулеме). Стиль был сочным пастишем на симоновскую манеру письма. Героя звали Клодом Симоном, и он бы великим писателем, но писателем невменяемым, мучимым белой горячкой и мнящим себя достойным Нобелевской премии! Настоящий же Клод Симон, который вероятно о ней еще не задумывался, написал предисловие полное юмора и доброжелательности.