Задать вопрос издателю
Заполните форму ниже и мы свяжемся с вами
Связаться с нами
Заполните форму ниже и мы свяжемся с вами
Купить у издателя
Заполните форму ниже и мы свяжемся с вами
Впервые эссе опубликовано в Electric Literature 23 мая 2012 года.
Здесь и далее в цитатах курсив Джозефа Макэлроя.
Алекс Хлопенко – писатель, журналист-фрилансер и главный редактор литературного журнала Three Crows Magazine.
Не думаю, что моя мать умрет сегодня. Уже глубокая ночь. Ей тогда нужно умереть в ближайшие сорок пять минут, а это маловероятно. Я только что виделся с ней за ужином. Мы сделали заказ и смотрели сериал по PBS. Она поцеловала меня на ночь, и я уехал домой на такси. Чтобы моя мать умерла сегодня, события должны развиваться стремительно.
У мамы проблемы со здоровьем. Она живет одна, что увеличивает вероятность смерти. Я могу проснуться от телефонного звонка и узнать, что она умерла вскоре после моего отъезда. Я хочу сказать, что шансы на то, что моя мать умрет сегодня, невелики, ведь прошло уже столько времени. Дома, в своей постели, ей нужно протянуть меньше часа, и тогда она переживет этот день, доказав мою правоту. Но я не так уж хорошо разбираюсь в шансах. Мне кажется, что основополагающая предпосылка смерти — смерти пожилой женщины, одной у себя в квартире — заключается в том, что она не зависит от таких искусственных представлений, как шансы. Говорят, что людям постоянно выпадает хороший шанс. Но тогда, возможно, тот, кто отвечает за коэффициенты — если он или она разумны — должен заранее учитывать выпадение таких шансов, и соответствующим образом их корректировать. Не могут же хранители коэффициентов быть в неведении относительно того, что хорошие шансы выпадают постоянно. Наверняка это бы их беспокоило. Так что, надо полагать, они корректируют коэффициенты, чтобы привести вероятности в равновесие? Не знаю. Шансы должны оставаться шансами, и они не могут никак разрешиться. Если же они получили какой бы то ни было исход, значит, коэффициенты неверны и должны быть изменены.
Если моя мать будет знать, что ей нужно прожить всего лишь чуть меньше часа, чтобы не умереть сегодня, повысит ли это ее шансы на выживание? Если прямо сейчас я позвоню ей и попрошу ее чуть-чуть продержаться и не умереть сегодня, изменятся ли ее шансы? Другими словами, повышаются ли наши шансы на выживание, если мы сознательно стараемся жить? Сомневаюсь, что она вообще сейчас сняла бы трубку. Уже глубокая ночь. Она устала. Была уставшей еще за ужином. Уснула, пока мы смотрели эпизод. В случае людей определенного возраста и при определенных обстоятельствах говорят «задремала». Моя мать задремала. Я оказал ей любезность, не подав виду, хотя и наблюдал, как она спит под одеялом в любимом кресле. Я заметил, что ее волосы больше не шевелятся, даже прядь, в каком бы положении она ни находилась. На протяжении всего эпизода она просыпалась и смогла уловить больше сюжета, чем я. Может быть, видела эту серию раньше. Работники кухни в замках Англии, по крайней мере в тех таинственных историях, которые смотрим мы с мамой, в большинстве своем умнее собственных работодателей. Кухни представляют собой огромные каменные помещения с висящими на крюках медными кастрюлями. Иногда разница в интеллекте между работодателем и слугой просто поразительна, и моя мать всегда опирается на этот факт в своих предположениях о развитии сюжета.
Конечно, я понимаю, что эти таинственные истории выдуманы, но также я понимаю, что люди, которые их придумывают, безнадежно привязаны к тому, что видели и слышали. Как бы эти люди ни мечтали о чистом вымысле, представляя себе совершенно новое викторианское общество, в котором происходят, допустим, мелкие бытовые преступления, они на такое не способны. Нравится им это или нет, они вынуждены придерживаться того, что уже когда-то произошло, того, что люди уже делали и что люди уже думали. В этом случае герои из рабочего класса оказываются функциональными гениями по сравнению с богатыми, перекормленными тугодумами, которые ими управляют. От этого зависит популярность шоу. Я рассчитываю на это. Моя мать рассчитывает на это. Даже если иногда во время просмотра шоу в своей гостиной она засыпает.
Люди неохотно признаются в том, что они спали, особенно, а возможно, исключительно в присутствии свидетелей. Именно тогда, когда, казалось бы, отрицать это невозможно, они отрицают, что задремали. Похоже, здесь замешана гордость. Так что я никогда не предъявлял матери тот факт, что она проспала весь второй акт, хотя смотрел на нее спящую, пожалуй, даже больше, чем на экран. Зачем мне донимать ее правдой? Я изо всех сил стараюсь не смотреть на мать, когда она спит. Мне кажется, это невежливо. Но иногда не удержаться. Ведь я не могу смотреть на нее так внимательно и долго, когда она бодрствует. Если невежливо пялиться на кого-то, пока он спит, то это тем более так, если он бодрствует и знает о вашем пристальном взгляде. Не только невежливо, но и практически невозможно долго смотреть на другого человека, когда он не спит. Этому препятствует кодекс поведения. Мне бы и в голову не пришло следить за ней и пялиться. Я отлично знаю, чего делать не следует.
И все же криминальные шоу в том и заключаются: наблюдение за другим человеком. Бодрствующий он или спящий — неважно, но очевидно, что если меня увидели, когда я пялился на бодрствующего человека, это усугубляет проступок. Если бы, пока моя мать дремала, а я пялился на нее, в комнате находился третий человек, и этот третий человек — не мой отец, разумеется, о боже, нет — был свидетелем того, как я пялился на спящую мать, усугубило бы это проступок? Я не знаю.
Думая о том, что иногда она забывает принять лекарства, или съесть что-то помимо рисового пирога, что забывает пить воду — я задаюсь вопросом, проживет ли моя мать подольше, если будет стараться. Особенно недалекие слуги на кухне, те, кто в первом акте производят впечатление полных идиотов, в конце концов оказываются самыми хитрыми. «Берегись тупиц», — восклицает моя мать, когда мы смотрим какую-нибудь таинственную историю. Она тычет в меня пальцем и улыбается. Я пытаюсь заставить ее попить, а она говорит, что у воды ужасный вкус. Ей кажется, что она пьет воду, в которой кто-то держал вставную челюсть, даже если я только что ее набрал. «Вкус как у чужого рта», — кричит она. Как будто вкус знакомого рта сделал бы воду приемлемой. Намерение человека не способно — ведь так? — в значительной степени повлиять на то, когда он умрет, если только он не выбирает смерть, но это уже другая тема. Если бы личное решение играло какую-то заметную роль, позволяя людям сознательно продолжать жить, смерть претерпела бы фундаментальные изменения, и люди стали бы проявлять свою разрушительную волю, живя так долго, что это вызвало бы недовольство их семей. Мне почти хочется прерваться, чтобы представить, какие вещи произойдут в мире, где люди будут по желанию откладывать свою смерть.
У мамы проблемы со здоровьем. Она живет одна, что увеличивает вероятность смерти. Я могу проснуться от телефонного звонка и узнать, что она умерла вскоре после моего отъезда. Я хочу сказать, что шансы на то, что моя мать умрет сегодня, невелики, ведь прошло уже столько времени. Дома, в своей постели, ей нужно протянуть меньше часа, и тогда она переживет этот день, доказав мою правоту. Но я не так уж хорошо разбираюсь в шансах. Мне кажется, что основополагающая предпосылка смерти — смерти пожилой женщины, одной у себя в квартире — заключается в том, что она не зависит от таких искусственных представлений, как шансы. Говорят, что людям постоянно выпадает хороший шанс. Но тогда, возможно, тот, кто отвечает за коэффициенты — если он или она разумны — должен заранее учитывать выпадение таких шансов, и соответствующим образом их корректировать. Не могут же хранители коэффициентов быть в неведении относительно того, что хорошие шансы выпадают постоянно. Наверняка это бы их беспокоило. Так что, надо полагать, они корректируют коэффициенты, чтобы привести вероятности в равновесие? Не знаю. Шансы должны оставаться шансами, и они не могут никак разрешиться. Если же они получили какой бы то ни было исход, значит, коэффициенты неверны и должны быть изменены.
Если моя мать будет знать, что ей нужно прожить всего лишь чуть меньше часа, чтобы не умереть сегодня, повысит ли это ее шансы на выживание? Если прямо сейчас я позвоню ей и попрошу ее чуть-чуть продержаться и не умереть сегодня, изменятся ли ее шансы? Другими словами, повышаются ли наши шансы на выживание, если мы сознательно стараемся жить? Сомневаюсь, что она вообще сейчас сняла бы трубку. Уже глубокая ночь. Она устала. Была уставшей еще за ужином. Уснула, пока мы смотрели эпизод. В случае людей определенного возраста и при определенных обстоятельствах говорят «задремала». Моя мать задремала. Я оказал ей любезность, не подав виду, хотя и наблюдал, как она спит под одеялом в любимом кресле. Я заметил, что ее волосы больше не шевелятся, даже прядь, в каком бы положении она ни находилась. На протяжении всего эпизода она просыпалась и смогла уловить больше сюжета, чем я. Может быть, видела эту серию раньше. Работники кухни в замках Англии, по крайней мере в тех таинственных историях, которые смотрим мы с мамой, в большинстве своем умнее собственных работодателей. Кухни представляют собой огромные каменные помещения с висящими на крюках медными кастрюлями. Иногда разница в интеллекте между работодателем и слугой просто поразительна, и моя мать всегда опирается на этот факт в своих предположениях о развитии сюжета.
Конечно, я понимаю, что эти таинственные истории выдуманы, но также я понимаю, что люди, которые их придумывают, безнадежно привязаны к тому, что видели и слышали. Как бы эти люди ни мечтали о чистом вымысле, представляя себе совершенно новое викторианское общество, в котором происходят, допустим, мелкие бытовые преступления, они на такое не способны. Нравится им это или нет, они вынуждены придерживаться того, что уже когда-то произошло, того, что люди уже делали и что люди уже думали. В этом случае герои из рабочего класса оказываются функциональными гениями по сравнению с богатыми, перекормленными тугодумами, которые ими управляют. От этого зависит популярность шоу. Я рассчитываю на это. Моя мать рассчитывает на это. Даже если иногда во время просмотра шоу в своей гостиной она засыпает.
Люди неохотно признаются в том, что они спали, особенно, а возможно, исключительно в присутствии свидетелей. Именно тогда, когда, казалось бы, отрицать это невозможно, они отрицают, что задремали. Похоже, здесь замешана гордость. Так что я никогда не предъявлял матери тот факт, что она проспала весь второй акт, хотя смотрел на нее спящую, пожалуй, даже больше, чем на экран. Зачем мне донимать ее правдой? Я изо всех сил стараюсь не смотреть на мать, когда она спит. Мне кажется, это невежливо. Но иногда не удержаться. Ведь я не могу смотреть на нее так внимательно и долго, когда она бодрствует. Если невежливо пялиться на кого-то, пока он спит, то это тем более так, если он бодрствует и знает о вашем пристальном взгляде. Не только невежливо, но и практически невозможно долго смотреть на другого человека, когда он не спит. Этому препятствует кодекс поведения. Мне бы и в голову не пришло следить за ней и пялиться. Я отлично знаю, чего делать не следует.
И все же криминальные шоу в том и заключаются: наблюдение за другим человеком. Бодрствующий он или спящий — неважно, но очевидно, что если меня увидели, когда я пялился на бодрствующего человека, это усугубляет проступок. Если бы, пока моя мать дремала, а я пялился на нее, в комнате находился третий человек, и этот третий человек — не мой отец, разумеется, о боже, нет — был свидетелем того, как я пялился на спящую мать, усугубило бы это проступок? Я не знаю.
Думая о том, что иногда она забывает принять лекарства, или съесть что-то помимо рисового пирога, что забывает пить воду — я задаюсь вопросом, проживет ли моя мать подольше, если будет стараться. Особенно недалекие слуги на кухне, те, кто в первом акте производят впечатление полных идиотов, в конце концов оказываются самыми хитрыми. «Берегись тупиц», — восклицает моя мать, когда мы смотрим какую-нибудь таинственную историю. Она тычет в меня пальцем и улыбается. Я пытаюсь заставить ее попить, а она говорит, что у воды ужасный вкус. Ей кажется, что она пьет воду, в которой кто-то держал вставную челюсть, даже если я только что ее набрал. «Вкус как у чужого рта», — кричит она. Как будто вкус знакомого рта сделал бы воду приемлемой. Намерение человека не способно — ведь так? — в значительной степени повлиять на то, когда он умрет, если только он не выбирает смерть, но это уже другая тема. Если бы личное решение играло какую-то заметную роль, позволяя людям сознательно продолжать жить, смерть претерпела бы фундаментальные изменения, и люди стали бы проявлять свою разрушительную волю, живя так долго, что это вызвало бы недовольство их семей. Мне почти хочется прерваться, чтобы представить, какие вещи произойдут в мире, где люди будут по желанию откладывать свою смерть.
С другой стороны, существует долгая история того, как люди, не пошевелив ни единым мускулом, боролись за свою жизнь. Привязанного к проводам и капельницам человека, который бездействует на больничной койке, называют бойцом. При наблюдении за ним никакой видимой борьбы не обнаруживается. Но в таких ситуациях говорят о воле к жизни. Члены семьи у его кровати чувствуют это. Даже когда их любимый умирает, те говорят: «Она так упорно боролась. Она была настоящим бойцом. Она вела невероятную борьбу».
Подобные обстоятельства всегда волновали меня, и не только сегодня, когда я задаюсь вопросом о решимости моей матери дожить хотя бы до завтра, и о том, будет ли такое намерение, как говорилось, вообще иметь место. Если я пациент на больничной койке, и незнакомец призывает меня бороться за свою жизнь, пойму ли я, как это сделать? Просто неясно, и никогда не было, как именно человек борется за свою жизнь, не имея ни инструментов, ни оружия, ни подготовки, ни какой-либо информации. Даже наблюдающие за моей смертью врачи ничего не скажут о том, что я могу предпринять прямо сейчас, чтобы продлить свою жизнь и дать отпор недугу, который меня убивает. Почему эта информация держится в секрете? Незнакомец мог бы подбодрить меня, он бы уговаривал меня приложить все силы и бороться — я говорю «незнакомец», потому что не женат, а брат и сестра уже умерли. Незнакомец с необходимостью должен посещать меня на смертном одре. Или же никого не будет. Никого — более вероятно. Зачем незнакомцу заходить в мою палату, стоять у кровати и уговаривать меня жить? Что за незнакомец занимается подобными вещами? И если ответ — хороший незнакомец, то мне следует задуматься о том, не должен ли я, в таком случае, — не сегодня, потому что я занят, но когда-нибудь в ближайшее время — проникнуть ночью в больницу и поискать одинокого пациента в пустой палате, желательно пациента при смерти, и призвать его бороться, бороться изо всех сил? Ведь нужно стремиться быть хорошим незнакомцем, разве не так? Моя мать — это моя семья, и если бы она была в состоянии, то пришла бы к моей постели и, наверное, призвала бы меня бороться за свою жизнь, хотя я не могу представить, чтобы она серьезно относилась к такому призыву. Она считает, что многое из того, что мы знаем, говорим и чувствуем, до крайности нелепо. Думаю, что к тому времени, когда я окажусь на больничной койке и меня будут призывать бороться за свою жизнь, моя мать уже давно умрет. Потому что к тому времени она уже поборется за свою жизнь и проиграет. Но сейчас, находясь на пороге смерти, хотя, скорее всего и не прямо сегодня, боюсь, моя мать точно так же пребывает в неведении. Предположим, что беда привела мать на больничную койку, и я попросил ее бороться за свою жизнь — она, по-видимому, вежливо бы согласилась, имей она возможность говорить, но сама себе она вынуждена была бы признаться, что не в состоянии осуществить такое действие. Эта техника ей недоступна. Она недоступна всем членам нашей семьи. Ни у кого из нас нет навыков борьбы за свою жизнь. Один за другим мы уходим. Если всех известных людей на свете ранжировать по их способности бороться за свою жизнь, моя семья не окажется на высоте.
Я буду держать маму за руку и попрошу ее стараться. Она захочет мне угодить, потому что всегда так делала, и поэтому согласится бороться за свою жизнь, лишь бы угодить мне, но когда дело дойдет до реальной борьбы, она будет озадачена. Никогда она не контролировала то, что происходит у нее внутри, в ее крови, клетках и костях, не говоря уже об органах и нервах, и теперь, через восемьдесят шесть лет выдержанного безразличия, когда внутренности ее тела сами делают что хотят, ее вдруг попросят обратить на это внимание и взять контроль над телом в достаточной степени для того, чтобы оно не умерло. Как можно требовать этого от немощной старушки?
В природе поведение животных очевидно. Когда их жизни угрожает опасность, животные сигают в траву быстрее, чем когда-либо прежде, иногда обсираясь от страха. Или поворачиваются и приседают, чтобы встретить нападение. Когда они борются за свою жизнь, этому есть убедительные доказательства, в то время как люди должны бороться за свою жизнь, не двигаясь и не проявляя ни малейшего усилия. Сугубо внутренняя борьба, не детектируемая даже медицинскими приборами.
У посудомойки обычно есть доверенное лицо. Им может быть красивый мужчина-гомосексуал со своими тузами в рукаве. Кто-то из персонала имеет доступ к секретам богатого семейства, на которое работает, но в то же время он слишком предан, чтобы предать.
Мне стоит задуматься, не заблуждаюсь ли я, думая, что моя мать сегодня не умрет.
Тот, кто с легкостью ответил бы на вопрос о шансах — это мой отец. По профессии он был статистиком. Официальный термин — вероятностник. Вопрос о вероятности того, умрет ли моя мать сегодня, показался бы элементарным для моего отца и его коллег, большинство из которых были выходцами из Индии. Плодородная страна для математиков, утверждал, как мне рассказывали, мой отец. Или, возможно, только для вероятностников. Мой отец скончался, поэтому не сможет ответить на этот вопрос, а я не могу сослаться на его публикации, некоторые из которых у меня при себе, потому что в них не рассматриваются такие элементарные вопросы, как этот.
Шансы моей матери умереть увеличиваются с каждым мгновением ее жизни. Она никогда в жизни не подвергалась большей опасности умереть, чем сейчас, когда спит у себя в постели. Поэтому мне кажется, не стоит быть таким уж спокойным, полагая, что сегодня она не умрет, не то чтобы я особенно спокоен, хотя бы потому, что вероятность ее смерти прямо сейчас высока как никогда. Это утверждение, когда бы я его ни сделал, будет верным до конца ее жизни. Оно будет верным, даже если я его не сделаю. Даже если я вовсе не подумаю об этом — о том, что опасность, которой подвергается моя мать, никогда не была столь велика — это будет правдой, а значит, можно предположить, что у меня есть еще очень много мыслей, которых я не подумал, и некоторые из них верны. Очень много. Невозможно подсчитать все мысли, которых у меня не было. Наверняка некоторые из этих мыслей, которые я не успел обдумать, напрямую касаются вопроса жизни и смерти моей матери. Какие из тех мыслей, что я не подумал, и из тех в этой категории, которые также являются истинными, если я подумаю их сейчас, откроют мне больше информации о моей матери и ее перспективах выжить сегодня?
И поскольку я не уверен, переживет ли моя мать эту ночь, мне приходит в голову мысль, что следует вернуться к ней прямо сейчас, чтобы насладиться ее обществом в последние минуты ее жизни.
Видите ли, я стремлюсь поступать правильно по отношению к матери в ее последние часы.
Нужно все хорошенько обдумать. Если рассуждать так, то я никогда больше не смогу расстаться с матерью, ведь в любой момент я покину ее в самый тяжелый момент ее жизни, когда вероятность того, что она усопнет, высока как никогда. Так будет и когда я снова увижу ее, если предположить, что моя мать переживет эту ночь. Я скажу: «Спокойной ночи», пожелаю ей всего хорошего и уйду, зная, что риск ее смерти все возрастает, пока я удаляюсь, выхожу из ее многоквартирного дома, кивая швейцару, а затем иду по тихой улочке к более оживленному проспекту, где собираются такси. В такие моменты трудно не задаться вопросом, что за сын уходит, когда его матери угрожает все большая опасность умереть. Кто так поступает? Целует старую женщину у ее двери, свою собственную мать, зная, что она никогда не была в большей опасности, чем сейчас?
Похоже, так делаю я. Каждый раз, когда я оставлял ее, я поступал именно так. Если она доживет до утра, я сделаю это снова, уйду, зная, что хотя вчера риск ее смерти был ужасно высок, сегодня он стал еще выше. Он возрастает по мере того, как мы разговариваем, и все равно я должен попрощаться с ней, как будто мне безразлично, что ей угрожает все большая опасность умереть.
Я поступал с ней так и в детстве. Прощался и уходил в школу. Прощался и уезжал в лагерь. Прощался с ней в субботу утром, и кто знает, когда я возвращался домой. Когда я это делал, я оставлял свою мать умирать. В дверях, на кухнях, в гостиных, на лужайках. Бывало, даже когда она болела простудой, лежа в постели, я прощался с нижней ступеньки лестницы, как раз когда ее шансы умереть достигали максимума. Я попрощался с ней и уехал в колледж, когда вероятность того, что она умрет, стала еще выше. А когда я приезжал домой, чтобы навестить ее, то вскоре снова отбывал восвояси, оставляя ее умирать. Вот и сегодня, посмотрев вместе с ней сериал на PBS, я попрощался с матерью и оставил ее дома умирать.
Мы говорим, что кто-то одной ногой в могиле, но не говорим, что в могиле обе ноги, а затем и все туловище, руки и голова погружены в могилу, в гробу, покрыты землей, на которую установлен маленький красивый камень.
Замок всегда один и тот же. Независимо от эпизода таинственных историй, независимо от шоу, независимо от актерского состава, независимо от сотен лет, охватывающих разные периоды времени, это всегда один и тот же замок. Купленный только для этой цели и, видимо, сдаваемый в аренду всем, кому нужно снять британский сериал. Когда-то в этом замке реальные люди жили реальные жизни, точно как мы, живущие в своих домах, считаем себя и свои жизни реальными. А если предположить, что наши дома, как и замок, однажды будут использоваться исключительно для съемок телевизионных шоу об очень похожих на нас людях, то возникает некое предчувствие судьбы наших домов, где нанятые играть нас актеры будут носиться кругом и декламировать друг другу реплики, а по ту сторону экрана современные мужчины и женщины с современными взглядами на жизнь будут жевать еду завтрашнего дня и смеяться над тем, какие мы простоватые, дремучие дураки.
Не так уж трудно представить, что в каком-то другом месте, много лет спустя, старушка и ее единственный сын будут сидеть и смотреть это телешоу, или как оно там будет называться, наслаждаясь ужином, не особенно много разговаривая, одна спит, другой смотрит на нее, ожидая, когда она проснется и сделает какое-нибудь замечательное заявление.
Я испытываю искушение заключить, что будет правильно, если моя мать умрет сегодня. Поскольку я постоянно бросал ее, каждый раз на пике все возрастающей опасности, с того момента, как только смог ходить, в каком-то смысле будет правильно, если она умрет. Я получу то, что заслуживаю. Ее смерть сегодня была бы уместна. Возмездие. Однако когда я обдумываю это и прихожу к выводу, что заслуживаю того, чтобы моя мать сегодня умерла, мне приходит в голову, что тогда ее смерть становится зависимой от того, как я себя повел или не повел. Ее смерть — это расплата за мое поведение. Она не может умереть, пока я не стану этого заслуживать, хотя, поскольку я заслуживаю этого уже некоторое время, с самого своего рождения, моя мать пережила длительный период, в течение которого она могла умереть, и меня бы сочли заслужившим это.
Тогда я бессилен перед вопросом, есть ли в мире кто-то, кто заслуживает моей собственной смерти. Если, например, смерть человека происходит в наказание другому человеку, как в случае смерти моей матери, случись она сегодня, то кого настигнет кара, когда умру я? Есть ли для каждого из нас виновник, который получит по заслугам, когда мы уйдем?
Конечно же, не все смерти должны служить наказанием для других, даже если такая теория предполагает привлекательную экологию. Так много вещей вдруг получило бы объяснение. И все же некоторые смерти — например, моя собственная — могут быть независимыми событиями, а не задуманными упрекнуть или обругать кого-то на этой земле. Смерти на самом деле не предназначены для того, чтобы вызывать у кого-либо чувство вины. Возможно, смерти вообще не должны вызывать никаких чувств. Автономные события без последствий. Разумеется, экология смерти должна поддерживать разнообразие в этом отношении. Или не разумеется. Я не авторитетен в таких вопросах. Кроме того, существует небольшая вероятность того, что человек, для которого моя смерть, когда она произойдет, станет возмездием, никогда не узнает о моей смерти, не поймет, что получил по заслугам и что так ему и надо. Он может находиться в другой части света, вдали от новостных источников, которые бы оповестили его о моей кончине, если, конечно, какие-либо новостные источники сообщат об этом событии. Он может спокойно доживать свои дни, так и не узнав о том, что я умер, и таким образом навсегда избежать возмездия.
В наши дни дворецкий стал добрым малым, пережив долгие десятилетия стереотипов о своей жестокости. Теперь дворецкий всегда бездонно добр ко всем причастным.
Возможно, именно фраза «это сделал дворецкий» гарантирует, что теперь в сериалах PBS, которые мы с мамой смотрим, дворецкий ни за что этого не сделает. Чтобы сделать это дворецкий нынче слишком мил. С другой стороны, нынешняя безупречность дворецких в подобных сериалах предполагает, что идеальным злодеем теперь или вскоре снова должен стать дворецкий. Мать однажды объяснила мне, что ключом к разгадке подобных тайн в самом начале является определение наименее вероятного виновника. Именно этот человек и оказывается злодеем чаще всего. Она сказала, что из многих откровений, полученных в своей жизни, это было одним из самых печальных, поскольку жестоко разрушало все тайны в сериалах, которые она когда-либо смотрела. Знать разгадку, сказала она, это великая печаль. Ты не знал своего отца, сказала она, но его нетрудно было узнать. Совсем не трудно. И в этом вся проблема. Что делать, когда узнаешь кого-то?
Мой отец и его коллеги из Индии, когда были живы, будучи вероятностниками, наверное, могли считаться мастерами коэффициентов, самыми одаренными из всех людей в мире по части расчета шансов. Если бы они не ушли из жизни, я обратился бы сейчас к тому или другому из них с вопросами о шансах, но с тех пор как они умерли, шансы больше не по их части. Все ли индийские вероятностники скончались вместе с моим отцом? Не знаю. Даже если и так, то, несомненно, есть преемники. Каждая область исследований порождает преемников, которые оскверняют, а затем улучшают работу своих наставников, и наставники вскоре уходят. Каким бы мастером наставник ни был, ему на смену уже готов преемник. Должны появляться новые индийские вероятностники, вероятно, несколько новых индийских вероятностников каждый год, поток прилетающих из Индии преемников. Даже у моего отца, наверное, появился преемник после того, как он ушел. Кто-то оказался преемником моего отца, мастера по расчету шансов, но свидетелем этого дара я так и не стал. По-видимому, отец завещал свои шансы этому преемнику, который теперь хранит их. Даже если мы с матерью не знаем ни имени этого человека, ни его местонахождения, мы можем с уверенностью полагать, что на свете прямо сейчас существует преемник, хранящий то, что когда-то хранил мой отец. Когда умрет моя мать, пусть не сегодня, а потом, когда, в конце концов, умру и я, будет ли преемник моего отца тем из нас, кто выжил, даже если мы его не знали? Эта мысль приносит некоторое утешение.
Когда при заполнении протокола вскрытия врачи указывают причину смерти человека как неустановленную, они объясняют свое текущее неведение слепыми пятнами в науке, которые однажды будут прояснены. Со временем все причины смерти будут известны, в большинстве случаев задолго до самой смерти. Просто сейчас мы живем в интересное время, когда некоторые вещи невозможно узнать, пока они не произошли. Можно представить, что спустя годы это будет восприниматься как трогательное ограничение нашего образа жизни: необходимость ждать, пока что-то произойдет, например смерть матери, чтобы узнать об этом. Люди не смогут представить себя такими покорными и терпеливыми, как мы сегодня, зацикленные на разграничении старомодных понятий «до» и «после». Они будут нежно любить нас за то, что мы ждали смерти наших матерей, за то, что мы были жертвами времени, но еще они будут чувствовать свое превосходство над нами, и некоторые из них приведут аргументы в пользу того, что во многих отношениях мы не так уж сильно отличались от животных в нашем невежестве, достойные огромного уважения, да, так же, как и животные.
Если моя мать сегодня умрет, ее не обнаружат, я в этом почти уверен, до завтрашнего дня. Завтра, самое раннее. Чтобы обнаружить ее сегодня, кто-то, помимо ее сына, должен ни с того ни с сего, поздно ночью, прямо сейчас, позвонить ей в дверь, и не получив ответа, вызвать управляющего, а затем попасть в ее квартиру. Кроме малой вероятности, весьма незначительной, это потребует времени. Завтра наступит прежде, чем этот человек дозвонится до управляющего. Телефон управляющего может быть выключен. Допустим, возможность вызвать управляющего есть, но вряд ли он придет достаточно быстро, да еще и с ключом, чтобы обнаружить мою мать сегодня. Поразительно осознавать, что во время съемок этих таинственных историй, неподалеку от камеры стоят молодые мужчины и женщины в современной одежде, с современными взглядами на сексуальность и этику, прячут за ладонями усмешки, глядя на грустных животных, с важным видом расхаживающих перед камерой. Даже если управляющий прибежит сию минуту. У дверного звонка без ответа могут быть и другие объяснения, управляющему придется иметь их в виду. В богатой семье часто бывает невыносимо красивая молодая девушка в союзе со слугами. Уже глубокая ночь, и большинство людей спят. Старики рано ложатся. Если моя мать легла в постель, на что я надеюсь, и уснула, на что я надеюсь, то, скорее всего, она не услышит звонка в дверь. Девушка — единственный объект симпатий к представителям богатых слоев населения, поэтому можно сказать, что не все богатые люди из очень далекого прошлого были злыми. Управляющий привел бы тот же аргумент, не желая использовать свой ключ для входа в квартиру моей матери. Ему понадобятся веские доказательства того, что произошло нехорошее. Беспокойство соседей не считается доказательством. Кровь под дверью — вот доказательство. Но даже если бы она умерла, вряд ли под дверью появилась бы кровь. Доказательства найти будет трудно. Всегда приходит констебль, но он никогда не раскрывает преступление. «Нет тела — нет дела», —иногда кричит со своего кресла мать. Управляющий не преминул бы поинтересоваться, почему соседи посреди ночи решили позвонить в дверь пожилой женщины и потребовать войти в ее квартиру. Это не добрососедский поступок. Существует иерархия уполномоченных отпереть дверь, обычно это поручают лакею. Управляющий настоит на том, чтобы подождать до утра, тем самым практически гарантируя, что даже если моя мать умрет сегодня, ее обнаружат только завтра.
С другой стороны, если бы моя мать умерла громко, устроив переполох, и соседи услышали бы ее, то возможно, они успели бы добраться до нее вовремя, не обязательно, чтобы спасти ей жизнь, но хотя бы узнать, что она умерла сегодня. Найти ее сегодня, не оставив на завтра никаких сюрпризов. Я бы и сам удивился, получив страшный телефонный звонок, оповещающий меня о прискорбном происшествии в доме моей матери. Многие люди узнали бы о смерти моей матери раньше меня, и эта мысль совсем не радует. Мне кажется, что о таком событии я должен узнать первым, и я понимаю, что похожее объяснение часто дают убийцы: они хотели первыми узнать о важном событии, и единственный способ оказаться в таком положении — это самим стать причиной события, поэтому они убивали людей, таким образом узнавая о событии раньше других. Но мой мотив в этом отношении совершенно иной. Смерть матери, к тому времени, как я о ней узнаю, для некоторых из этих людей станет делом прошлым. За прошедшие часы в округе могли умереть другие, вытеснив мою мать из их мыслей. На мировой арене многие тысячи людей умрут вслед за моей матерью до того, как я получу известие. Если она упадет на лестнице и закричит. Если она потеряет сознание из-за нарушения кровообращения. Что, если вместо того чтобы кричать, у мамы хватит сил набрать номер телефона. У нее может не хватить энергии, чтобы взывать о помощи достаточно громко. Крик требует огромного напряжения мышц. Мне страшно подумать, что однажды я стану слишком слабым, чтобы кричать, когда мне это больше всего необходимо. Я буду издавать лишь слабые звуки, едва слышные даже для меня самого. Если моя мать, ползя на четвереньках, с тяжелым нарушением кровообращения, доберется до телефона и наберет номер, она сможет тихо вести разговор, предупредив собеседника о сложившихся обстоятельствах. Помощь будет вызвана, и помощь придет.
Здесь возникает сложный вопрос обнаружения. Если, например, моя мать сможет по телефону предупредить собеседника о состоянии своего здоровья и вскоре умрет, будет ли этой информации достаточно для того, чтобы впоследствии установить, что моя мать умерла сегодня? Думаю, нет. Думаю, удаленный абонент на линии узнает, что сегодня начался медицинский кризис, который послужил причиной телефонного звонка, но если мать не умерла прямо во время разговора и до полуночи, то на основании этих доказательств невозможно окончательно установить время смерти. Даже если она из-за смерти уронит телефон, удаленный абонент, не видя ее, не будет иметь точных доказательств того, что она внезапно умерла посреди разговора. Удаленный абонент только сделает вывод, что моя мать больше не может говорить, издавать звуки или двигаться, потому что, если моя мать действительно, вопреки всему, умрет сегодня. удаленный абонент ничего не услышит. Наступит тишина. Но молчания недостаточно.
Если я хочу, чтобы моя мать выжила, как я продолжаю утверждать, и чтобы ее не нашли мертвой в своей квартире, не следует ли мне нанять для нее сиделку? Ведь если люди, которые не живут одни, в конечном итоге живут дольше, чем те, кто живет в одиночестве, и если я не избавил свою мать от одинокой жизни, то не получается ли так, что я позволяю ей умереть раньше, а не позже? Это может быть фактором, который я в состоянии контролировать. Тогда именно я буду бороться за ее жизнь, поскольку моя мать, как уже установлено, на это не способна, как не способен никто из членов нашей семьи, в которой мы — двое оставшихся в живых человека. И если одна живая сиделка увеличивает совокупную жизнь обеих сторон, то разве две живых сиделки не добавят еще столько же времени к жизни моей матери? Если только нет убывающей отдачи. Но даже в этом случае отдача есть отдача, как бы она ни убывала, и надо полагать, что чем больше людей будет жить с моей матерью, тем дольше она проживет. Дальнейшие рассуждения становятся тревожными. В какой-то момент все закончится, или я смогу и дальше нанимать сиделок для своей матери, поддерживая ее жизнь далеко за пределами ее собственной точки упадка, каждый день добавляя сиделок в ее окружение, чтобы она никогда не умирала? Логистика коллапсирует вокруг такого проекта. Толпу, нанятую для сопровождения моей матери, нужно оплачивать и кормить, их нужно где-то разместить, а затем, в определенный момент, например, когда я приезжаю поужинать и посмотреть сериалы, толпа, по моей команде, должна разойтись, чтобы я мог побыть наедине с матерью и насладиться ее обществом. Вместе мы бы просматривали меню на вынос, делая вид, что выбираем, рассматриваем блюда афганской кухни и маленькие вкусные турецкие гарниры, но останавливались бы, как всегда, на итальянской еде, которую мы оба любим, брали бы пасту, просили дополнительный хлеб и иногда, но не всегда, делили салат на двоих. Если нам классно, я придвигаю табуретки к нашим креслам, чтобы, как говорится, есть, не отрываясь от экрана, и нам все лучше и лучше. И все же, когда я разгоняю толпу и оставляю маме только единственного спутника, себя, не подвергаю ли я ее опасности, создавая внезапный отрыв от всех тех людей, что спасали ей жизнь? Разве это не еще один способ убить ее и сделаться душегубом? Она процветала благодаря большому количеству сиделок, продлевающих ей жизнь, а теперь ее эгоистичный сын отсылает их прочь, из-за чего она умрет еще быстрее в обмен на минуту близости — хотя они почти не разговаривают — которую эгоистичный сын получил взамен на гораздо меньший вклад? Он ее сын, и всю жизнь его мать была предоставлена самой себе, даже когда недолго жили его брат и сестра, недолго жил его отец, хранитель шансов, соперничая за внимание, которое всегда было направлено в первую очередь на него, словно через розовые очки, но все, что он делал — это прощался с ней, почти каждый день своей жизни. Все эти платные сиделки, ожидающие на улице, блокирующие движение, потому что их уже тысячи, он потратил на них последние гроши, сиделки столпились и смотрят в окно на мать и сына, которые ужинают перед телевизором, и недоумевают, как он мог так с ней поступить, оставить ее вот так одну. Что он за сын?
У кого-то всегда есть прошлое, и это прошлое всегда всплывает на поверхность. В сознании человека, чье это прошлое, оно ужасно и постыдно, но для телезрителя ужасное прошлое этого человека всегда остается лишь причудливым и забавным. Незаконнорожденный ребенок — одно из самых распространенных постыдных прошлых в сериалах, транслируемых на PBS. Этот сюжет напрягает мою маму. Для нее это не важно. Как-то раз она сказала, что все дети незаконнорожденные, я рассмеялся, а она бросила в мою сторону свирепый взгляд. Незаконнорожденные дети вырастают в незаконнорожденных взрослых, умирают и становятся незаконно похороненными незаконнорожденными трупами. Вскоре она уснула, и я узнал, что внебрачный ребенок, девушка-наследница, устроилась, не подозревая об этом, кухаркой в том самом особняке, где жила ее семья. Моя мать проснулась и гневно заявила, казалось бы, ни с того ни с сего, что эта девочка станет первой подозреваемой в эпизоде, и ее будут стыдить, оскорблять и позорить снова и снова, но в конце концов выяснится, что она ни в чем не виновата. Всегда есть первый подозреваемый, которого быстро оправдывают. В наше время таких подозреваемых бывает несколько. «Вот кем надо быть, — посоветовала мама, указывая на меня пальцем. — Первым подозреваемым. Будь первым подозреваемым. Первый подозреваемый никогда этого не совершал».
Если моя мать умрет сегодня, она умрет, пока я пишу. Спустя годы кто-то может спросить меня, что я делал, когда умерла моя мать, и мне придется ответить, что я был дома и писал. Этот сценарий подразумевает, что однажды я встречу человека, который хорошо меня знает, потому что сейчас в моей жизни нет никого, кому пришло бы в голову задать мне такой вопрос. Задаст ли такой вопрос незнакомец, пусть даже с благими намерениями? Мне нужно встретить кого-то, кто быстро или медленно — меня устраивает и то, и это — узнает меня достаточно близко, чтобы задать этот личный вопрос. Возможно, я сблизился бы с этими мужчиной или женщиной, даже если к тому времени я стану пожилым человеком и мало что смогу предложить в плане романтических маневров. Мы задаем друг другу вопросы на диванах, стульях, скамейках в парке, на кроватях, в машинах и автобусах, а иногда и просто гуляя, как я представляю, по полям, стремясь пробить защиту друг друга, надеясь, что серия личных вопросов, заданных и отвеченных, со временем перерастет в близость, но иногда я спрашиваю себя, а так ли это вообще делается и не выглядит ли это слишком жестким методом заставить кого-то наконец полюбить тебя.
Однако вопрос о том, что я делал и где я был, когда кто-то умер, не задается в случае смерти ничем не примечательных граждан. Кажется, что мы спрашиваем о таком лишь когда речь идет о смерти знаменитостей. Так что я могу рассчитывать на то, что даже если у меня появится спутник жизни, чему я буду только рад, меня не спросят, что я делал, когда умерла моя мать. Никто не узнает об этом, если только я сам не расскажу. Скорее всего. Разве что в своей надгробной речи, которую мне вскоре придется написать, я объявлю о своем местонахождении в момент ее смерти.
Часто это молодая, диковатая простушка, чей акцент более кокни, чем у других, что выдает в ней страшную недотепу. Она помогает повару, а повар плохо к ней относится. Все относятся к ней плохо. Само ее трудоустройство — вопрос благотворительности. Они ее недооценивают. Но только не моя мать. В самом начале, еще во время начальных титров, моя мама тычет пальцем и говорит: «Берегись вот этой!»
Что я смогу сказать, не солгав, так это то, что, когда умерла моя мать, я был дома и думал о ней, поскольку, чтобы писать о матери, я должен сначала подумать о ней, и в этом смысле она очень сильно занимает мои мысли. Чтобы увеличить шансы на то, что это будет так, мне не следует прекращать писать или, по крайней мере, думать о матери, рискуя помыслить о чем-то другом, когда она внезапно умрет.
Если, например, я встану со стула и отвлекусь на холодильник, решив, что хочу перекусить холодным йогуртом, а потом на эти мгновения перестану думать о матери, то рискую, что она умрет одинокая, не присутствуя ни в чьих мыслях, в то время как ее единственный сын будет есть йогурт из открытого контейнера и смотреть в никуда, хотя бы мгновение не думая ни о чем.
Я не могу этого допустить.
Эпизод за эпизодом просматривая сериал вместе с мамой, я наблюдаю за дикой простушкой. Я внимательно наблюдаю за растрепанной дурочкой, ожидая, что она вот-вот нанесет удар, сделает ход, и все же ее тонкая игра медленна, ее долгий расчет незаметен — настолько, что к моменту титров простоволосая дуреха еще не сделала шаг. Часто она оказывается там же, где и начинала, кухаркой, не добившись ровным счетом ничего. Ей некуда идти, и никто ее не любит, да и сама дикая простушка с плохими серыми зубами, кажется, не способна никого полюбить. Моя мать кивает и говорит: «Не списывай ее со счетов».
Прошли титры, шоу закончилось. Современные люди, стоящие в стороне от камеры со своими актуальными взглядами на мир, разошлись по домам. Актриса, играющая диковатую простушку, вновь обретает свой нормальный, высокообразованный акцент, срывает с головы спутанный страшный парик, возвращается в трейлер, чтобы принять душ и надеть нарядную одежду. Моя мать, посмотрев титры и улыбнувшись, пристально смотрит на меня.
«В следующий раз, — обещает она. — Еще не все кончено. Она еще поборется. Она боец. Она достанет их в следующий раз».
Биография и библиография Бена Маркуса.
Роман «Эпоха провода и струны» Бена Маркуса можно приобрести:
Бартлби и компания
Все свободны
Подписные издания
Ozon
Пиотровский
Подобные обстоятельства всегда волновали меня, и не только сегодня, когда я задаюсь вопросом о решимости моей матери дожить хотя бы до завтра, и о том, будет ли такое намерение, как говорилось, вообще иметь место. Если я пациент на больничной койке, и незнакомец призывает меня бороться за свою жизнь, пойму ли я, как это сделать? Просто неясно, и никогда не было, как именно человек борется за свою жизнь, не имея ни инструментов, ни оружия, ни подготовки, ни какой-либо информации. Даже наблюдающие за моей смертью врачи ничего не скажут о том, что я могу предпринять прямо сейчас, чтобы продлить свою жизнь и дать отпор недугу, который меня убивает. Почему эта информация держится в секрете? Незнакомец мог бы подбодрить меня, он бы уговаривал меня приложить все силы и бороться — я говорю «незнакомец», потому что не женат, а брат и сестра уже умерли. Незнакомец с необходимостью должен посещать меня на смертном одре. Или же никого не будет. Никого — более вероятно. Зачем незнакомцу заходить в мою палату, стоять у кровати и уговаривать меня жить? Что за незнакомец занимается подобными вещами? И если ответ — хороший незнакомец, то мне следует задуматься о том, не должен ли я, в таком случае, — не сегодня, потому что я занят, но когда-нибудь в ближайшее время — проникнуть ночью в больницу и поискать одинокого пациента в пустой палате, желательно пациента при смерти, и призвать его бороться, бороться изо всех сил? Ведь нужно стремиться быть хорошим незнакомцем, разве не так? Моя мать — это моя семья, и если бы она была в состоянии, то пришла бы к моей постели и, наверное, призвала бы меня бороться за свою жизнь, хотя я не могу представить, чтобы она серьезно относилась к такому призыву. Она считает, что многое из того, что мы знаем, говорим и чувствуем, до крайности нелепо. Думаю, что к тому времени, когда я окажусь на больничной койке и меня будут призывать бороться за свою жизнь, моя мать уже давно умрет. Потому что к тому времени она уже поборется за свою жизнь и проиграет. Но сейчас, находясь на пороге смерти, хотя, скорее всего и не прямо сегодня, боюсь, моя мать точно так же пребывает в неведении. Предположим, что беда привела мать на больничную койку, и я попросил ее бороться за свою жизнь — она, по-видимому, вежливо бы согласилась, имей она возможность говорить, но сама себе она вынуждена была бы признаться, что не в состоянии осуществить такое действие. Эта техника ей недоступна. Она недоступна всем членам нашей семьи. Ни у кого из нас нет навыков борьбы за свою жизнь. Один за другим мы уходим. Если всех известных людей на свете ранжировать по их способности бороться за свою жизнь, моя семья не окажется на высоте.
Я буду держать маму за руку и попрошу ее стараться. Она захочет мне угодить, потому что всегда так делала, и поэтому согласится бороться за свою жизнь, лишь бы угодить мне, но когда дело дойдет до реальной борьбы, она будет озадачена. Никогда она не контролировала то, что происходит у нее внутри, в ее крови, клетках и костях, не говоря уже об органах и нервах, и теперь, через восемьдесят шесть лет выдержанного безразличия, когда внутренности ее тела сами делают что хотят, ее вдруг попросят обратить на это внимание и взять контроль над телом в достаточной степени для того, чтобы оно не умерло. Как можно требовать этого от немощной старушки?
В природе поведение животных очевидно. Когда их жизни угрожает опасность, животные сигают в траву быстрее, чем когда-либо прежде, иногда обсираясь от страха. Или поворачиваются и приседают, чтобы встретить нападение. Когда они борются за свою жизнь, этому есть убедительные доказательства, в то время как люди должны бороться за свою жизнь, не двигаясь и не проявляя ни малейшего усилия. Сугубо внутренняя борьба, не детектируемая даже медицинскими приборами.
У посудомойки обычно есть доверенное лицо. Им может быть красивый мужчина-гомосексуал со своими тузами в рукаве. Кто-то из персонала имеет доступ к секретам богатого семейства, на которое работает, но в то же время он слишком предан, чтобы предать.
Мне стоит задуматься, не заблуждаюсь ли я, думая, что моя мать сегодня не умрет.
Тот, кто с легкостью ответил бы на вопрос о шансах — это мой отец. По профессии он был статистиком. Официальный термин — вероятностник. Вопрос о вероятности того, умрет ли моя мать сегодня, показался бы элементарным для моего отца и его коллег, большинство из которых были выходцами из Индии. Плодородная страна для математиков, утверждал, как мне рассказывали, мой отец. Или, возможно, только для вероятностников. Мой отец скончался, поэтому не сможет ответить на этот вопрос, а я не могу сослаться на его публикации, некоторые из которых у меня при себе, потому что в них не рассматриваются такие элементарные вопросы, как этот.
Шансы моей матери умереть увеличиваются с каждым мгновением ее жизни. Она никогда в жизни не подвергалась большей опасности умереть, чем сейчас, когда спит у себя в постели. Поэтому мне кажется, не стоит быть таким уж спокойным, полагая, что сегодня она не умрет, не то чтобы я особенно спокоен, хотя бы потому, что вероятность ее смерти прямо сейчас высока как никогда. Это утверждение, когда бы я его ни сделал, будет верным до конца ее жизни. Оно будет верным, даже если я его не сделаю. Даже если я вовсе не подумаю об этом — о том, что опасность, которой подвергается моя мать, никогда не была столь велика — это будет правдой, а значит, можно предположить, что у меня есть еще очень много мыслей, которых я не подумал, и некоторые из них верны. Очень много. Невозможно подсчитать все мысли, которых у меня не было. Наверняка некоторые из этих мыслей, которые я не успел обдумать, напрямую касаются вопроса жизни и смерти моей матери. Какие из тех мыслей, что я не подумал, и из тех в этой категории, которые также являются истинными, если я подумаю их сейчас, откроют мне больше информации о моей матери и ее перспективах выжить сегодня?
И поскольку я не уверен, переживет ли моя мать эту ночь, мне приходит в голову мысль, что следует вернуться к ней прямо сейчас, чтобы насладиться ее обществом в последние минуты ее жизни.
Видите ли, я стремлюсь поступать правильно по отношению к матери в ее последние часы.
Нужно все хорошенько обдумать. Если рассуждать так, то я никогда больше не смогу расстаться с матерью, ведь в любой момент я покину ее в самый тяжелый момент ее жизни, когда вероятность того, что она усопнет, высока как никогда. Так будет и когда я снова увижу ее, если предположить, что моя мать переживет эту ночь. Я скажу: «Спокойной ночи», пожелаю ей всего хорошего и уйду, зная, что риск ее смерти все возрастает, пока я удаляюсь, выхожу из ее многоквартирного дома, кивая швейцару, а затем иду по тихой улочке к более оживленному проспекту, где собираются такси. В такие моменты трудно не задаться вопросом, что за сын уходит, когда его матери угрожает все большая опасность умереть. Кто так поступает? Целует старую женщину у ее двери, свою собственную мать, зная, что она никогда не была в большей опасности, чем сейчас?
Похоже, так делаю я. Каждый раз, когда я оставлял ее, я поступал именно так. Если она доживет до утра, я сделаю это снова, уйду, зная, что хотя вчера риск ее смерти был ужасно высок, сегодня он стал еще выше. Он возрастает по мере того, как мы разговариваем, и все равно я должен попрощаться с ней, как будто мне безразлично, что ей угрожает все большая опасность умереть.
Я поступал с ней так и в детстве. Прощался и уходил в школу. Прощался и уезжал в лагерь. Прощался с ней в субботу утром, и кто знает, когда я возвращался домой. Когда я это делал, я оставлял свою мать умирать. В дверях, на кухнях, в гостиных, на лужайках. Бывало, даже когда она болела простудой, лежа в постели, я прощался с нижней ступеньки лестницы, как раз когда ее шансы умереть достигали максимума. Я попрощался с ней и уехал в колледж, когда вероятность того, что она умрет, стала еще выше. А когда я приезжал домой, чтобы навестить ее, то вскоре снова отбывал восвояси, оставляя ее умирать. Вот и сегодня, посмотрев вместе с ней сериал на PBS, я попрощался с матерью и оставил ее дома умирать.
Мы говорим, что кто-то одной ногой в могиле, но не говорим, что в могиле обе ноги, а затем и все туловище, руки и голова погружены в могилу, в гробу, покрыты землей, на которую установлен маленький красивый камень.
Замок всегда один и тот же. Независимо от эпизода таинственных историй, независимо от шоу, независимо от актерского состава, независимо от сотен лет, охватывающих разные периоды времени, это всегда один и тот же замок. Купленный только для этой цели и, видимо, сдаваемый в аренду всем, кому нужно снять британский сериал. Когда-то в этом замке реальные люди жили реальные жизни, точно как мы, живущие в своих домах, считаем себя и свои жизни реальными. А если предположить, что наши дома, как и замок, однажды будут использоваться исключительно для съемок телевизионных шоу об очень похожих на нас людях, то возникает некое предчувствие судьбы наших домов, где нанятые играть нас актеры будут носиться кругом и декламировать друг другу реплики, а по ту сторону экрана современные мужчины и женщины с современными взглядами на жизнь будут жевать еду завтрашнего дня и смеяться над тем, какие мы простоватые, дремучие дураки.
Не так уж трудно представить, что в каком-то другом месте, много лет спустя, старушка и ее единственный сын будут сидеть и смотреть это телешоу, или как оно там будет называться, наслаждаясь ужином, не особенно много разговаривая, одна спит, другой смотрит на нее, ожидая, когда она проснется и сделает какое-нибудь замечательное заявление.
Я испытываю искушение заключить, что будет правильно, если моя мать умрет сегодня. Поскольку я постоянно бросал ее, каждый раз на пике все возрастающей опасности, с того момента, как только смог ходить, в каком-то смысле будет правильно, если она умрет. Я получу то, что заслуживаю. Ее смерть сегодня была бы уместна. Возмездие. Однако когда я обдумываю это и прихожу к выводу, что заслуживаю того, чтобы моя мать сегодня умерла, мне приходит в голову, что тогда ее смерть становится зависимой от того, как я себя повел или не повел. Ее смерть — это расплата за мое поведение. Она не может умереть, пока я не стану этого заслуживать, хотя, поскольку я заслуживаю этого уже некоторое время, с самого своего рождения, моя мать пережила длительный период, в течение которого она могла умереть, и меня бы сочли заслужившим это.
Тогда я бессилен перед вопросом, есть ли в мире кто-то, кто заслуживает моей собственной смерти. Если, например, смерть человека происходит в наказание другому человеку, как в случае смерти моей матери, случись она сегодня, то кого настигнет кара, когда умру я? Есть ли для каждого из нас виновник, который получит по заслугам, когда мы уйдем?
Конечно же, не все смерти должны служить наказанием для других, даже если такая теория предполагает привлекательную экологию. Так много вещей вдруг получило бы объяснение. И все же некоторые смерти — например, моя собственная — могут быть независимыми событиями, а не задуманными упрекнуть или обругать кого-то на этой земле. Смерти на самом деле не предназначены для того, чтобы вызывать у кого-либо чувство вины. Возможно, смерти вообще не должны вызывать никаких чувств. Автономные события без последствий. Разумеется, экология смерти должна поддерживать разнообразие в этом отношении. Или не разумеется. Я не авторитетен в таких вопросах. Кроме того, существует небольшая вероятность того, что человек, для которого моя смерть, когда она произойдет, станет возмездием, никогда не узнает о моей смерти, не поймет, что получил по заслугам и что так ему и надо. Он может находиться в другой части света, вдали от новостных источников, которые бы оповестили его о моей кончине, если, конечно, какие-либо новостные источники сообщат об этом событии. Он может спокойно доживать свои дни, так и не узнав о том, что я умер, и таким образом навсегда избежать возмездия.
В наши дни дворецкий стал добрым малым, пережив долгие десятилетия стереотипов о своей жестокости. Теперь дворецкий всегда бездонно добр ко всем причастным.
Возможно, именно фраза «это сделал дворецкий» гарантирует, что теперь в сериалах PBS, которые мы с мамой смотрим, дворецкий ни за что этого не сделает. Чтобы сделать это дворецкий нынче слишком мил. С другой стороны, нынешняя безупречность дворецких в подобных сериалах предполагает, что идеальным злодеем теперь или вскоре снова должен стать дворецкий. Мать однажды объяснила мне, что ключом к разгадке подобных тайн в самом начале является определение наименее вероятного виновника. Именно этот человек и оказывается злодеем чаще всего. Она сказала, что из многих откровений, полученных в своей жизни, это было одним из самых печальных, поскольку жестоко разрушало все тайны в сериалах, которые она когда-либо смотрела. Знать разгадку, сказала она, это великая печаль. Ты не знал своего отца, сказала она, но его нетрудно было узнать. Совсем не трудно. И в этом вся проблема. Что делать, когда узнаешь кого-то?
Мой отец и его коллеги из Индии, когда были живы, будучи вероятностниками, наверное, могли считаться мастерами коэффициентов, самыми одаренными из всех людей в мире по части расчета шансов. Если бы они не ушли из жизни, я обратился бы сейчас к тому или другому из них с вопросами о шансах, но с тех пор как они умерли, шансы больше не по их части. Все ли индийские вероятностники скончались вместе с моим отцом? Не знаю. Даже если и так, то, несомненно, есть преемники. Каждая область исследований порождает преемников, которые оскверняют, а затем улучшают работу своих наставников, и наставники вскоре уходят. Каким бы мастером наставник ни был, ему на смену уже готов преемник. Должны появляться новые индийские вероятностники, вероятно, несколько новых индийских вероятностников каждый год, поток прилетающих из Индии преемников. Даже у моего отца, наверное, появился преемник после того, как он ушел. Кто-то оказался преемником моего отца, мастера по расчету шансов, но свидетелем этого дара я так и не стал. По-видимому, отец завещал свои шансы этому преемнику, который теперь хранит их. Даже если мы с матерью не знаем ни имени этого человека, ни его местонахождения, мы можем с уверенностью полагать, что на свете прямо сейчас существует преемник, хранящий то, что когда-то хранил мой отец. Когда умрет моя мать, пусть не сегодня, а потом, когда, в конце концов, умру и я, будет ли преемник моего отца тем из нас, кто выжил, даже если мы его не знали? Эта мысль приносит некоторое утешение.
Когда при заполнении протокола вскрытия врачи указывают причину смерти человека как неустановленную, они объясняют свое текущее неведение слепыми пятнами в науке, которые однажды будут прояснены. Со временем все причины смерти будут известны, в большинстве случаев задолго до самой смерти. Просто сейчас мы живем в интересное время, когда некоторые вещи невозможно узнать, пока они не произошли. Можно представить, что спустя годы это будет восприниматься как трогательное ограничение нашего образа жизни: необходимость ждать, пока что-то произойдет, например смерть матери, чтобы узнать об этом. Люди не смогут представить себя такими покорными и терпеливыми, как мы сегодня, зацикленные на разграничении старомодных понятий «до» и «после». Они будут нежно любить нас за то, что мы ждали смерти наших матерей, за то, что мы были жертвами времени, но еще они будут чувствовать свое превосходство над нами, и некоторые из них приведут аргументы в пользу того, что во многих отношениях мы не так уж сильно отличались от животных в нашем невежестве, достойные огромного уважения, да, так же, как и животные.
Если моя мать сегодня умрет, ее не обнаружат, я в этом почти уверен, до завтрашнего дня. Завтра, самое раннее. Чтобы обнаружить ее сегодня, кто-то, помимо ее сына, должен ни с того ни с сего, поздно ночью, прямо сейчас, позвонить ей в дверь, и не получив ответа, вызвать управляющего, а затем попасть в ее квартиру. Кроме малой вероятности, весьма незначительной, это потребует времени. Завтра наступит прежде, чем этот человек дозвонится до управляющего. Телефон управляющего может быть выключен. Допустим, возможность вызвать управляющего есть, но вряд ли он придет достаточно быстро, да еще и с ключом, чтобы обнаружить мою мать сегодня. Поразительно осознавать, что во время съемок этих таинственных историй, неподалеку от камеры стоят молодые мужчины и женщины в современной одежде, с современными взглядами на сексуальность и этику, прячут за ладонями усмешки, глядя на грустных животных, с важным видом расхаживающих перед камерой. Даже если управляющий прибежит сию минуту. У дверного звонка без ответа могут быть и другие объяснения, управляющему придется иметь их в виду. В богатой семье часто бывает невыносимо красивая молодая девушка в союзе со слугами. Уже глубокая ночь, и большинство людей спят. Старики рано ложатся. Если моя мать легла в постель, на что я надеюсь, и уснула, на что я надеюсь, то, скорее всего, она не услышит звонка в дверь. Девушка — единственный объект симпатий к представителям богатых слоев населения, поэтому можно сказать, что не все богатые люди из очень далекого прошлого были злыми. Управляющий привел бы тот же аргумент, не желая использовать свой ключ для входа в квартиру моей матери. Ему понадобятся веские доказательства того, что произошло нехорошее. Беспокойство соседей не считается доказательством. Кровь под дверью — вот доказательство. Но даже если бы она умерла, вряд ли под дверью появилась бы кровь. Доказательства найти будет трудно. Всегда приходит констебль, но он никогда не раскрывает преступление. «Нет тела — нет дела», —иногда кричит со своего кресла мать. Управляющий не преминул бы поинтересоваться, почему соседи посреди ночи решили позвонить в дверь пожилой женщины и потребовать войти в ее квартиру. Это не добрососедский поступок. Существует иерархия уполномоченных отпереть дверь, обычно это поручают лакею. Управляющий настоит на том, чтобы подождать до утра, тем самым практически гарантируя, что даже если моя мать умрет сегодня, ее обнаружат только завтра.
С другой стороны, если бы моя мать умерла громко, устроив переполох, и соседи услышали бы ее, то возможно, они успели бы добраться до нее вовремя, не обязательно, чтобы спасти ей жизнь, но хотя бы узнать, что она умерла сегодня. Найти ее сегодня, не оставив на завтра никаких сюрпризов. Я бы и сам удивился, получив страшный телефонный звонок, оповещающий меня о прискорбном происшествии в доме моей матери. Многие люди узнали бы о смерти моей матери раньше меня, и эта мысль совсем не радует. Мне кажется, что о таком событии я должен узнать первым, и я понимаю, что похожее объяснение часто дают убийцы: они хотели первыми узнать о важном событии, и единственный способ оказаться в таком положении — это самим стать причиной события, поэтому они убивали людей, таким образом узнавая о событии раньше других. Но мой мотив в этом отношении совершенно иной. Смерть матери, к тому времени, как я о ней узнаю, для некоторых из этих людей станет делом прошлым. За прошедшие часы в округе могли умереть другие, вытеснив мою мать из их мыслей. На мировой арене многие тысячи людей умрут вслед за моей матерью до того, как я получу известие. Если она упадет на лестнице и закричит. Если она потеряет сознание из-за нарушения кровообращения. Что, если вместо того чтобы кричать, у мамы хватит сил набрать номер телефона. У нее может не хватить энергии, чтобы взывать о помощи достаточно громко. Крик требует огромного напряжения мышц. Мне страшно подумать, что однажды я стану слишком слабым, чтобы кричать, когда мне это больше всего необходимо. Я буду издавать лишь слабые звуки, едва слышные даже для меня самого. Если моя мать, ползя на четвереньках, с тяжелым нарушением кровообращения, доберется до телефона и наберет номер, она сможет тихо вести разговор, предупредив собеседника о сложившихся обстоятельствах. Помощь будет вызвана, и помощь придет.
Здесь возникает сложный вопрос обнаружения. Если, например, моя мать сможет по телефону предупредить собеседника о состоянии своего здоровья и вскоре умрет, будет ли этой информации достаточно для того, чтобы впоследствии установить, что моя мать умерла сегодня? Думаю, нет. Думаю, удаленный абонент на линии узнает, что сегодня начался медицинский кризис, который послужил причиной телефонного звонка, но если мать не умерла прямо во время разговора и до полуночи, то на основании этих доказательств невозможно окончательно установить время смерти. Даже если она из-за смерти уронит телефон, удаленный абонент, не видя ее, не будет иметь точных доказательств того, что она внезапно умерла посреди разговора. Удаленный абонент только сделает вывод, что моя мать больше не может говорить, издавать звуки или двигаться, потому что, если моя мать действительно, вопреки всему, умрет сегодня. удаленный абонент ничего не услышит. Наступит тишина. Но молчания недостаточно.
Если я хочу, чтобы моя мать выжила, как я продолжаю утверждать, и чтобы ее не нашли мертвой в своей квартире, не следует ли мне нанять для нее сиделку? Ведь если люди, которые не живут одни, в конечном итоге живут дольше, чем те, кто живет в одиночестве, и если я не избавил свою мать от одинокой жизни, то не получается ли так, что я позволяю ей умереть раньше, а не позже? Это может быть фактором, который я в состоянии контролировать. Тогда именно я буду бороться за ее жизнь, поскольку моя мать, как уже установлено, на это не способна, как не способен никто из членов нашей семьи, в которой мы — двое оставшихся в живых человека. И если одна живая сиделка увеличивает совокупную жизнь обеих сторон, то разве две живых сиделки не добавят еще столько же времени к жизни моей матери? Если только нет убывающей отдачи. Но даже в этом случае отдача есть отдача, как бы она ни убывала, и надо полагать, что чем больше людей будет жить с моей матерью, тем дольше она проживет. Дальнейшие рассуждения становятся тревожными. В какой-то момент все закончится, или я смогу и дальше нанимать сиделок для своей матери, поддерживая ее жизнь далеко за пределами ее собственной точки упадка, каждый день добавляя сиделок в ее окружение, чтобы она никогда не умирала? Логистика коллапсирует вокруг такого проекта. Толпу, нанятую для сопровождения моей матери, нужно оплачивать и кормить, их нужно где-то разместить, а затем, в определенный момент, например, когда я приезжаю поужинать и посмотреть сериалы, толпа, по моей команде, должна разойтись, чтобы я мог побыть наедине с матерью и насладиться ее обществом. Вместе мы бы просматривали меню на вынос, делая вид, что выбираем, рассматриваем блюда афганской кухни и маленькие вкусные турецкие гарниры, но останавливались бы, как всегда, на итальянской еде, которую мы оба любим, брали бы пасту, просили дополнительный хлеб и иногда, но не всегда, делили салат на двоих. Если нам классно, я придвигаю табуретки к нашим креслам, чтобы, как говорится, есть, не отрываясь от экрана, и нам все лучше и лучше. И все же, когда я разгоняю толпу и оставляю маме только единственного спутника, себя, не подвергаю ли я ее опасности, создавая внезапный отрыв от всех тех людей, что спасали ей жизнь? Разве это не еще один способ убить ее и сделаться душегубом? Она процветала благодаря большому количеству сиделок, продлевающих ей жизнь, а теперь ее эгоистичный сын отсылает их прочь, из-за чего она умрет еще быстрее в обмен на минуту близости — хотя они почти не разговаривают — которую эгоистичный сын получил взамен на гораздо меньший вклад? Он ее сын, и всю жизнь его мать была предоставлена самой себе, даже когда недолго жили его брат и сестра, недолго жил его отец, хранитель шансов, соперничая за внимание, которое всегда было направлено в первую очередь на него, словно через розовые очки, но все, что он делал — это прощался с ней, почти каждый день своей жизни. Все эти платные сиделки, ожидающие на улице, блокирующие движение, потому что их уже тысячи, он потратил на них последние гроши, сиделки столпились и смотрят в окно на мать и сына, которые ужинают перед телевизором, и недоумевают, как он мог так с ней поступить, оставить ее вот так одну. Что он за сын?
У кого-то всегда есть прошлое, и это прошлое всегда всплывает на поверхность. В сознании человека, чье это прошлое, оно ужасно и постыдно, но для телезрителя ужасное прошлое этого человека всегда остается лишь причудливым и забавным. Незаконнорожденный ребенок — одно из самых распространенных постыдных прошлых в сериалах, транслируемых на PBS. Этот сюжет напрягает мою маму. Для нее это не важно. Как-то раз она сказала, что все дети незаконнорожденные, я рассмеялся, а она бросила в мою сторону свирепый взгляд. Незаконнорожденные дети вырастают в незаконнорожденных взрослых, умирают и становятся незаконно похороненными незаконнорожденными трупами. Вскоре она уснула, и я узнал, что внебрачный ребенок, девушка-наследница, устроилась, не подозревая об этом, кухаркой в том самом особняке, где жила ее семья. Моя мать проснулась и гневно заявила, казалось бы, ни с того ни с сего, что эта девочка станет первой подозреваемой в эпизоде, и ее будут стыдить, оскорблять и позорить снова и снова, но в конце концов выяснится, что она ни в чем не виновата. Всегда есть первый подозреваемый, которого быстро оправдывают. В наше время таких подозреваемых бывает несколько. «Вот кем надо быть, — посоветовала мама, указывая на меня пальцем. — Первым подозреваемым. Будь первым подозреваемым. Первый подозреваемый никогда этого не совершал».
Если моя мать умрет сегодня, она умрет, пока я пишу. Спустя годы кто-то может спросить меня, что я делал, когда умерла моя мать, и мне придется ответить, что я был дома и писал. Этот сценарий подразумевает, что однажды я встречу человека, который хорошо меня знает, потому что сейчас в моей жизни нет никого, кому пришло бы в голову задать мне такой вопрос. Задаст ли такой вопрос незнакомец, пусть даже с благими намерениями? Мне нужно встретить кого-то, кто быстро или медленно — меня устраивает и то, и это — узнает меня достаточно близко, чтобы задать этот личный вопрос. Возможно, я сблизился бы с этими мужчиной или женщиной, даже если к тому времени я стану пожилым человеком и мало что смогу предложить в плане романтических маневров. Мы задаем друг другу вопросы на диванах, стульях, скамейках в парке, на кроватях, в машинах и автобусах, а иногда и просто гуляя, как я представляю, по полям, стремясь пробить защиту друг друга, надеясь, что серия личных вопросов, заданных и отвеченных, со временем перерастет в близость, но иногда я спрашиваю себя, а так ли это вообще делается и не выглядит ли это слишком жестким методом заставить кого-то наконец полюбить тебя.
Однако вопрос о том, что я делал и где я был, когда кто-то умер, не задается в случае смерти ничем не примечательных граждан. Кажется, что мы спрашиваем о таком лишь когда речь идет о смерти знаменитостей. Так что я могу рассчитывать на то, что даже если у меня появится спутник жизни, чему я буду только рад, меня не спросят, что я делал, когда умерла моя мать. Никто не узнает об этом, если только я сам не расскажу. Скорее всего. Разве что в своей надгробной речи, которую мне вскоре придется написать, я объявлю о своем местонахождении в момент ее смерти.
Часто это молодая, диковатая простушка, чей акцент более кокни, чем у других, что выдает в ней страшную недотепу. Она помогает повару, а повар плохо к ней относится. Все относятся к ней плохо. Само ее трудоустройство — вопрос благотворительности. Они ее недооценивают. Но только не моя мать. В самом начале, еще во время начальных титров, моя мама тычет пальцем и говорит: «Берегись вот этой!»
Что я смогу сказать, не солгав, так это то, что, когда умерла моя мать, я был дома и думал о ней, поскольку, чтобы писать о матери, я должен сначала подумать о ней, и в этом смысле она очень сильно занимает мои мысли. Чтобы увеличить шансы на то, что это будет так, мне не следует прекращать писать или, по крайней мере, думать о матери, рискуя помыслить о чем-то другом, когда она внезапно умрет.
Если, например, я встану со стула и отвлекусь на холодильник, решив, что хочу перекусить холодным йогуртом, а потом на эти мгновения перестану думать о матери, то рискую, что она умрет одинокая, не присутствуя ни в чьих мыслях, в то время как ее единственный сын будет есть йогурт из открытого контейнера и смотреть в никуда, хотя бы мгновение не думая ни о чем.
Я не могу этого допустить.
Эпизод за эпизодом просматривая сериал вместе с мамой, я наблюдаю за дикой простушкой. Я внимательно наблюдаю за растрепанной дурочкой, ожидая, что она вот-вот нанесет удар, сделает ход, и все же ее тонкая игра медленна, ее долгий расчет незаметен — настолько, что к моменту титров простоволосая дуреха еще не сделала шаг. Часто она оказывается там же, где и начинала, кухаркой, не добившись ровным счетом ничего. Ей некуда идти, и никто ее не любит, да и сама дикая простушка с плохими серыми зубами, кажется, не способна никого полюбить. Моя мать кивает и говорит: «Не списывай ее со счетов».
Прошли титры, шоу закончилось. Современные люди, стоящие в стороне от камеры со своими актуальными взглядами на мир, разошлись по домам. Актриса, играющая диковатую простушку, вновь обретает свой нормальный, высокообразованный акцент, срывает с головы спутанный страшный парик, возвращается в трейлер, чтобы принять душ и надеть нарядную одежду. Моя мать, посмотрев титры и улыбнувшись, пристально смотрит на меня.
«В следующий раз, — обещает она. — Еще не все кончено. Она еще поборется. Она боец. Она достанет их в следующий раз».
Биография и библиография Бена Маркуса.
Роман «Эпоха провода и струны» Бена Маркуса можно приобрести:
Бартлби и компания
Все свободны
Подписные издания
Ozon
Пиотровский