Публичное сожжение

Вам предстоит прочесть единственно подлинную книгу о Капитане Америке. Написанная в 1970-х, опубликованная, в конце концов, в 1977 году, будучи о реальных и воображаемых событиях июня 1953 года, она не могла бы быть актуальнее, релевантее, уместнее, чем на сегодняшний день (в какой бы дате при этом читатель не обнаружил себя заточенным).

До Уотергейта и Уайтуотера и всех прочих «гейтов», чьи врата открылись и затворились в минувшие декады, Соединенные Штаты полнились охотой на ведьм, политическими судебными процессами, конгрессиальными расследованиями, возмездными утечками личных бумаг, равно как и периодическими волнами притеснения общего толка с им сопутствующими супостатами и пострадавшими: дело Сакко с Ванцетти, к примеру, подобные же у Эджера Хисса, Клауса Фукса и Гарри Голда, маккартиевы слушания, мучение комиссией1 голливудских сценаристов, заточение подозрительных лиц после 7 декабря и, одно из самых печально известных событий, судебный процесс над Юлиусом и Этель Розенбергами.

Наша страна столь же богата страшилками, что и Хэллоуин. Они бывают без малого всякого цвета, а теории заговора не прикованы к одним лишь сельским право-крылым носителям пушек. И наши политики тоже не оказываются выше пускания в ход испуга со страхом, дабы получить голоса и повлиять на политику. Заказные убийства случаются с частотою цикличности в бизнесе и обеспечивают параноика многими часами благостного предположенчества. Хотя мы все еще выкорчевываем вероломных кротов с земель ЦРУ, Красная Угроза по большей части возвратилась в комиксы, откуда она и пришла. Впрочем, теперь мы прицепились к Желтой Опасности и страшимся разнообразных сект безбожников, вроде кубинцев Кастро, заразоносных геев, банд из гетто, наркобаронов и иммигрантов в целом. Кроме того, есть террористы, чтобы беспокоить наш сон, и все те страны-изгои, производящие химическое оружие и замышляющие сконструировать бомбу, которая теперь, когда она уже не страшит, стала взаправду нещадно страшна.

В «Публичном сожжении» вздыбленный страха парик носит Фантом, который, понятное дело, невидим и всюду: в слух обращен. Значительной частью «Сожжение» повествуется от лица Дика Никсона, на тот момент ВП Эйзенхауэра, размышляющего, впрочем, и беседующего с большей ретивостью и красноречием, чем на это способен был реальный Никсон, раз уж сегодня опубликованы записи с пленок и состоялось знакомство с их стилем. Книжный Склизкий Дик, тем не менее, в достаточной мере одарен лицемерием, самообманом и оппортунизмом, чтобы можно было заподозрить его связь с историческим вице-президентом. Но не для ее цементирования. Куверовский Ричард Никсон — богато и живописно выписанный вымышленный персонаж. Реальный же Ричард Никсон — карикатура. В этом одна из глубочайших ироний свершенного Кувером. В подтверждение чего отрывок ниже, в котором Никсон описывает свою миротворческую роль в качестве старпома Эйзенхауэра:

Предположительно реальный Никсон разговаривает не предложениями, а изрыганиями с джебами. Его клише по большей части скатологичны. Он разговаривает словно босс мафиози. В отношении Теда Кеннеди Никсон отдает указания прихвостням: «Приставьте одного. Приставьте двух парней к нему. Будет очень полезно. Может, нам повезет и мы схватим этого сукина сына и упрячем за решетку за 76-ой».

По ходу действия романа текст снабдит нас обильными доказательствами вероломного, своекорыстного, оторванного от реальности характера Никсона и добьется своего, даже если заменить имя Дика на «Фред Смит». Читателю нет нужды знать историю никсоновой паранойи, чтобы понять Никсона «Публичного сожжения». Этот Никсон, как и исторический Никсон, как и политики в целом, говорит хлесткими фразами, пуская в ход эпитеты, если не гомеровского качества, то, по крайней мере, с гомеровской частотой. Ему необходимо одурачить себя («я во многом похож на Линкольна»), прежде чем он сможет дурачить других. Но риторический размах и энергетика фиктивной фигуры, психологическая комплексность его личности в том, как они изображены, достигают уровня, что намного превосходит потворствующую, расшитую бранью ахинею исторического Никсона и лайонел-размерную2 двуколейчатость его ума.

О Дяде Сэме тоже можно замолвить словечко, об этом скользком лабазнике змеиного масла. Символ Америки, он без малого полностью пережил весь свой прок, немощный пальцеуказующий простофиля с плакатов призыва; но здесь он выделанный парень Америки, описанный дюжиной блистательных, впрочем вульгарных, оттого цирковатых, наречий, повсеместно значимее жизни любого другого, лжец, зато деловар, гордый, что набитый индюк: небывальщины басенник и захолустный хвастун, бойкий торгаш, зазывала сайдшоу, четвертоиюльский политик, шпрехшталмейстер, священник в разъезде и разглагольствующий говорун, вдохновляющий тренер, безлукавый оратор, берейтор-пугач, стреляющий-на-смерть ковбой, покровительствующий воспитатель и проповедник, солдат вашей удачи, обиняковоустый душеспаситель и расхититель шкатулок со сбором для бедных… все они здесь во всем своем лингвистическом великолепии; и вы встретитесь с Сэмом — сотворенным, с фалд фрака по самый цилиндр, всеми этими мультяшными существами в прокручивающем новостные сводки прологе, чья сатирическая энергия и дикая музыкальность просто-напросто не превзойдены в нашей литературе за исключением нескольких других отрывков в «Публичном сожжении», выстроенных по сходным лекалам.

Этот роман — внутренняя история истории, — следовательно, плотен в подробностях, фрагменты стянуты вместе, словно толпа к происшествию (или публика — к казни); диспаратные части внезапно становятся целыми, массивными, приходят в движение, как и должно быть с художественной прозой, что имеет намерение встревожить историю и нас заодно, показывая, как правит Нереальное, — прозой, что должна погрузить нас в множество фактов и данных — информации, танцующей под клоуна песню в Кея Кайсера Коллеже Музыкальных Познаний, — потому что вокруг любого одного персонажа вьется дюжина прочих и всех их деяний, каждый, что Джек Бенни, Рочестер или Чарли Маккарти.

Накачанная информацией фантазия превращается в реальность. Потому что, с одной стороны, она реальна. Если Никсон собирается стать президентом страны, то ему придется с Дядей Сэмом быть заодно в той же манере, в какой государство допускают в союз — присоединиться будучи выдрюченным. Логика здесь безупречна. Голос хроникера, приемом, напоминающим мне новостную нарезку в «США» Джона Дос Пассоса, подытоживает состояние нации и мира, описывая ситуации, в которые, в сущности, трудно поверить, если тщательно их осмотреть. Эйзенхауэр и Никсон играют в гольф в «Горящем Дереве»3. Горящем дереве? Никсон — законченный олух. Бейсбол может быть спортом простых американских парней, но гольф, и только гольф один, — игра успешных людей: президентов, актеров, банкиров, героев других видов спорта. Они делают первый удар… затем питч, затем драйв… они загоняют мяч в лунку… они осушают до дна — воду и скотч — на девятнадцатом грине… все еще в своих на шиповке ботинках. Факты, что немы, резонируют, погружаясь в вымысел, а фантазии, поддаваясь воздействию, становятся офактованными. Еще девочкой, Этель Грингласс сыграла главную роль в тюремной мелодраме. Тюремной драме? Она играет главную роль и сейчас — но только пока мы читаем, коли колодницей она едва колобродится. И Ричард Никсон постепенно влюбляется в женщину, которую он жаждет казнить электрическим током на площади горящих огней, что прозвана была Временами4. Тогда она — эта герцогиня тьмы, она — (он начинает чувствовать) — она хочет — (как и он) — кого-то любить. Перед последним часом он направится в ее камеру в Синг-Синге5. Синг-Синг? Книга открывается цитатой миссис Никсон о том, как они веселились на вечеринках, иногда разыгрывая «Красавицу и чудовище». Угадайте, кто здесь чудовище; подумайте, кого играет преобразованная Этель.
В какой-то момент, когда Никсон работает посреди раскиданных бумаг по этому славному делу, он ловит себя на размышлении об именах его непосредственных действующих лиц:

На протяжении всей своей карьеры Роберт Кувер пытался схватиться с коммерческой ложью, политическим враньем и религиозными мифами, а лучше всего — придушить их. Он вытряхивал сказки и общепринятые убеждения, словно часто пользуемые плевательницы. Его прекрасный первый роман, «Происхождение Брунистов», затрагивает создание милленниалисткой секты, ожидающей конца света (так же как здесь — казни). В «Корпорации “Всемирная Бейсбольная Ассоциация”» спорт пускается в плавание по направлению к священному. Его сборник рассказов «Подголоски и попевки» прихлопывает многочисленные культурные клише, сводя их к оттискам расколотой резины. Затем идет его короткая пьеса, «Теологическая позиция» (пьески выползают и из трещин «Публичного сожжения»), за ней следуют несколько политических насмешек вроде «Политической басни» (или же, как мне больше по нраву, «Кота в шляпе — в президенты»), а также куверовская махинация со стереотипами, свойственными голливудским фильмам («Ночь в кинотеатре»).

Проза Кувера порой неторопливо, словно парусное судно, покачивается на волнах истории, чтобы затем внезапно перескочить на высокую передачу, умчаться вдаль и взмыть ракетой. Слог ходит вверх-вниз подобно лифту. Здесь есть этажи Высокого Искусства, Религиозности, Надувательства и Скаталогии, не говоря уж о Порно. Хорошие парни — злодеи для злодеев, — например, судья Уильям О. Дуглас, который, выражением мнения, спасает, по крайней мере на время, Розенбергов от сожжения, — остаются, впрочем, в значительном меньшинстве. Юристы свободно носятся, словно своры одичавших псов. Ораторы пышут напыщенностью и высказывают свои мнения с тягучей и тяжкой южной тянучестью. «Яаа ни виижу ни каковаа смыысла мне отправися в Ко-рее-йю сеоодня, гопадин претстдатеель, кадаа этим атамным шпьёёнам позваляеся тута жить у нас ДОМА!» Над всеми же есть Дядя Сэм, беспрестанно пытающийся примириться с принуждением, клеветой и разочарованием. Слыша его голос, я понимаю, что я люблю Дядю Сэма — того Дядю Сэма, который — творение нескончаемых преступлений (выражение удивления).

Политики говорят. Они разговаривают со своими коллегами, стремясь их пересилить глаголами и застращать существительными. Они разглагольствуют, думаю, внутри своей головы и во сне себя слышат нескривляюще хвалящими и неокгругляюще порицающими разговоры других говорушек. Пускай их слова достигают печати, а служебные записки всегда должны пребывать в циркуляции, пресс-конференция, съезды, прокуренный кулуар и залы конгресса все еще остаются теми местами, где политиканы живут и вздорят и врут. Соответствует своей теме, следовательно, настойчивая и преуспевающая устность куверовской прозы. Читатель не может спешить и все еще слышать; потому что целой нации лживости ритм задают ее политические марши через духовые своих биг-бэндов, через распевы своих обморочных гимнов; и способ речения Кувера также поет, становясь еще одним обречением, еще одним видом вердикта.

Сколь бы ни было справедливо окончательное решение суда, процесс над Розенбергами остается показным процессом. Таймс-сквер, выбранный Кувером для места их казни, едва ли будет гиперболизацией. Вкус нации охотно склонился в сторону публичных расправ — по крайней мере, к таким, которыми обиженные до жажды мести могут полюбоваться и насладиться, — так что мысль о достижении смерти при помощи электрической иллюминации на манер мигающей вывески не столь уж и дико сатирична, как могла бы быть. Описание мучений Розенбергов полно умелых и опустошающих штрихов. «У Юлия необходимо было вырвать два зуба (Денно, начальник тюрьмы, в своей тяге к экономии, удостоверился, чтобы ему достались только временные пластинки) …» Этот вульгарный и броский «стул на Таймс-Сквер» призван напомнить нам о действиях Инквизиции, которая устраивала публичные сожжения на регулярной основе — не в качестве наказания, а в нравоучительно-образовательных целях. В своих желтых одеяниях и конических шляпах они могли бы быть клоунами. «Публичное сожжение» рисует в воображении римский карнавал, римский цирк, а также охоту на ведьм. Но такая церемония уместна только в языческой пышности какой-нибудь светской религии. Гертруда Стайн однажды заявила, решив будто генерал Грант был лидером американской церкви, что «в американской религии отсутствует верх».

Власть, когда ей приходится опираться на общественное мнение вместо упования на полицейских и армию, вынуждена выражать себя отлично от того, как она поступает, когда на ее стороне секретность с молчанием. На ранних подступах к власти и фашисты, и коммунисты открывали свои судебные залы для всеобщего обозрения и назидания; однако, время спустя, их позиции укрепились, и они предпочли видеть своих врагов просто тихо исчезнувшими. Сегодня, с телевизионными умельцами, взявшими в фокус судебный процесс, судьи прихорашиваются, присяжные наряжаются, в то время как адвокаты вслушиваются в рев толпы и рассматривают свои дела на камеру, а не камерно. Благородные последние слова Ванцетти, обращенные к суду касательно его друга Сакко, которые вероятно подхватила местная пресса, здесь невозможно представить, поскольку процесс Розенбергов с головы до пят буржуазен. В определенном смысле он был семейным делом. У нас больше нет даже ушей для таких слов, что были произнесены Ванцетти. «Сакко — это сердце, это вера, это характер, это человек; человек, влюбленный в природу и человечество; человек, который отдал все; который пожертвовал всем ради свободы и своей любви к человечеству: деньгами, отдыхом, светскими устремлениями, своей женой, своими детьми и собственной жизнью».

Для журналистов стало привычным приджазовывать жизни, преступления, обстановку, о которых они пишут, с помощью завитушек вымысла, но, до недавнего времени, для романистов считалось неприемлемым обращаться с современностью подобным образом, позволяя живущим фигурам расхаживать по вымышленным улицам, фигурам, видоизмененным по сравнению с их ролями в реальной жизни так, чтобы их истинную природу можно было легче распознать. «Публичное сожжение» делает большее. Оно помещает Весьма Именитых Персон в центр арены цирка, в очерченный квадрат политической карикатуры, и мне вспоминаются яростные сатирические изображения Фелисьена Ропса, Георга Гросса, а также Хогарта и Домье, как и непреднамеренные пародии Горацио Олджера. Юристы же из якобы реальной жизни обеспокоены тем, по каким заветам скроены скорые иски против изветов.

Также и наша история мало ныне хорошего скажет о нашем моральном совершенствовании, покуда теперь мы наслаждаемся президентом, который ежедневно выпускает свежую партию вязкой голубой лжи, словно отживший свое мимеограф.

Рукопись Кувера пережила столь же много взлетов и падений, что и некоторые персонажи его романа. Он показывает, что было благоразумно, образчик с нее своему редактору, который встревожен, но все же отважен. Так что Кувер продолжает работу над книгой, впрочем, с меньшей, чем могла бы оказаться сподручной, уверенностью насчет ее вероятного приема. Неожиданно и трагично редактор, молодой и по меньшей мере стойкий морально, умирает во время партии в теннис. «Публичное сожжение» теперь без защитника. Но вскоре появляется другой издатель, полный доверия и сердечности. Редактирование рукописи проходит без происшествий. Выглядит так, что книга будет готова к публикации в 1976 году, очень к месту придясь в двухсотлетний год нации. Вычитка завершена, рукопись возвращена издателю, где она натыкается на стену молчания. Наконец, правда выжимается из мокрого костюма нежелания. Отдел юристов компании напуган и заниксонивает публикацию книги. Он, Самый Страшащий Скользкий Дики, самый страшащий оттого, что он — юрист, у которого кожа тоньше кондома и, как считается, столь огромная жилка злопамятности, что она заставила побелеть бы и скунса. После трудных переговоров рукопись решено представить беспристрастному жюри для вердикта. Эта группа, возглавляемая деканом Юридической школы Колумбийского университета, видит возможные сложности, но решает, что они не настолько серьезны, чтобы воспрепятствовать публикации книги. Торжество, казалось бы, добродетели.

Предание гласит — к слову о «Горящем Дереве»! — что глава издательства играл в гольф с законником-айроном, и за прохождением фервейя (уж точно не на грине) он поведал о книге своему иглу6. «Ты попадешь в западню», — сказали Заправиле. Поскольку лояльность Большого Босса оппонирующей Никсону партии была хорошо известна, то законник-маши7 предупредил, что Важной Шишке могут предъявить иск за злонамерение, а также за клевету и вторжение в личную жизнь. Решению о публикации был дан задний ход так тихо, как только возможно (и ни слова автору), дабы Верховный Начальник смог безмятежно забрать из рук нью-йоркских журналистов Премию за свободу прессы.

Правду вновь пришлось выжимать из некогда полного энтузиазма редактора, который тогда неплохо промочил Кувера. Разумеется, книгу не собирались публиковать, ведь она была аммморальным творением. С тремя «м». Настолько все плохо. Почему? Но посмотри на это с другой стороны, был ответ: Представь, что ты написал книгу об Элеоноре Рузвельт, а не о Ричарде Никсоне. Редактор, гордый своим обоснованием — победоносным non sequitur, — не улыбнулся предложению Кувера втиснуть Элеанору в роман.

В поисках пристанища «Публичное сожжение» пустилось в длительную и малоприятную одиссею от одного сборища корпоративных юристов к другому — от Сирены к Цирцее к Полифему, собирая отказы, — пять, десять, пятнадцать и больше, — и не так уж много крупных издательств осталось, что имели возможность выразить «нет» на своих юристов латыни. Словно разлитие нефти, слухи о препятствующих исках изгваздали возможные варианты для книги. Закулисная возня участилась. Парадный вход повсеместно оставался без дела. Пока, наконец, не клюнул хороший издатель. Зазвонил телефон. Боб взял трубку. Агент Боба доложил: дело в шляпе. Но почему же автор не решался сразу откупорить бутылку?

Телефон вновь зазвонил — спустя пару минут. Боб снял трубку, но сердце его обвалилось. Агент Боба в этот раз заявил: дело не в шляпе. Издательский слух пощекотал злой язычок, чей кончик занес предостережение очередного юриста.

Туннель любви не просто позади. Впереди маячат Долина Отчаяния и Горы Страдания. Остался единственный редактор, к которому был хоть какой-то прок обратиться, и Кувер разъяснил ему природу угроз, звучавших по адресу рукописи. Глава издательства, неофит, а по совместительству племянник кого-то важного, был убежден, что книга породит исключительно правильную волну и смоет к берегу всю чепуху. Контракты наконец были составлены и в самом деле подписаны. И кто же должен был быть недоступен, будучи в отпуске, на протяжении всего этого процесса, как не главный юрист? Который, разумеется, воскликнул «это крах», когда до него дошли новости. И все-таки там стояла эта чертова пара подписей. А контракты надлежит соблюдать. Несколько правок, на которых настаивал издатель (ради сохранения своей чести), пришли Куверу почтой: шесть-десять страниц их в одном неприветливом месте, словно нашествие муравьев. Вступительная «просьба» состояла в том, что всех ныне живущие персонажей необходимо убрать из романа. Вероятно, их и можно было бы торжественно умертвить на Таймс-Сквер. Но как-нибудь втихомолку, так, чтобы никто никогда не узнал об их там присутствии.

Отодвиньте мебель сейчас же для ожесточенных дискуссий. Все это задержало выход книги на год. К тому времени у Боба уже был собственный юрист, и за текст сражались словно на полях под Верденом. Не обязательно быть писателем, чтобы представить умонастроения Кувера к тому моменту, ибо он уже больше не мог доверять намерениям, стоящим за всяким предложением. Тем временем издательство номер один затребовало вернуть свой аванс. Нынешний издатель Кувера — сопротивляющийся, недовольный и фрустрированный — не только не авансировал ему необходимую сумму (истраченную в отдаленном десятилетии), но и пригрозил разорить его, если на компанию подадут в суд, так что Куверу пришлось взять в долг под залог своего хилого имущества сумму, достаточную для года жизни каждого из нас, долг, на погашение которого ушло десять лет.

Опасаясь запрета, который остановил бы публикацию после того, как были покрыты производственные расходы, фирма анонсировала выход «Публичного сожжения» в августе/сентябре, а затем выкинула его на рынок в мае/июне, где роман продавался достаточно сносно, чтобы подняться в список бестселлеров New York Times. И это было не так уж и славно, поскольку имелось предчувствие, что, если эта скандально известная книга разойдется в широких кругах, судебный иск не заставит себя ждать. Название романа было удалено из издательского каталога, всякая реклама оказалась под запретом, а экземпляры по-тихому изъяты из магазинов.

На книгу, вероятно, не подали бы в суд, в любом случае, но — оглянитесь вокруг — какую книгу? Ее нигде не найти.

Книга претерпела, казалось бы, бесконечную серию невыносимых ударов. И все же, задним числом… задним числом, какое же убедительное утверждение своего труда, какая радость от расстроенных нервов и обнаженных малодушных сердец стольких многих аммморальных миньонов, стойких поборников своей славной высоконравственной индустрии!

И теперь, наконец, «Публичное сожжение» вновь возвратится словно сурок и увидит тень подле себя8. И читатель познакомится с реальным Ричардом Никсоном, научится понимать Дядю Сэма, который, даже в молодости, был «…худощавым, словно вяз без листьев, уже оволосившийся на подбородке, зашляпленный и экипированный в свою длинно-фалдовую синеву и располосанные брючки с карманами, набитыми рекламками, патентами и пиротехникой…», и откроет для себя, как делаются дела в этом мире, потому что «Сожжение» — это отчет о том, во что превратилась наша страна. Это восхитительный, рокочущий, усыпанный звездами вымысел и всякое его ужасающее слово правдиво.